В результате книге, несомненно, присущ душок обеспокоенности и технофобии для тех, кто видит рог изобилия в возможной «постгуманистической» эре. Что до меня, я полагаю, что у нас есть все основания быть слегка параноиками. Ковыряться на периферии функций мозга, дабы облегчить страдания, — явное благо. Но ставки коренным образом меняются, как только мы начинаем манипулировать механизмами сознания. Что происходит, когда само переживание становится податливым, как выдавленная из тюбика краска? Что происходит, когда единственное мерило, которым мы располагаем, становится растяжимым, как резиновая лента? Изменить нашу собственную нейропсихологию означает изменить самую структуру наших переживаний — общепризнанный краеугольный камень нашей человечности, — не говоря уже об инструментах, которые потребуются для того, чтобы отважиться на дальнейшие изменения. Есть серьезные основания полагать, что самоизменения на подобном фундаментальном уровне заведут нас в дебри различных психических аномалий. Так или иначе, мы даже представить себе не можем, во что превратится мир без этой общей шкалы ценностей. Если же дело дойдет до того, что смысл, цель и мораль не более чем иллюзии, то нет никаких оснований ожидать, что они выживут в грядущем. Любопытный факт заключается в том, что оптимисты, связывающие свои надежды с постгуманистическим обществом, строят свои доводы на тех же самых эмпирических основах, которые стараются объявить обветшавшими. Они полагают, что антропоморфный центр удержится, тогда как доводы их подразумевают прямо противоположное. Они в буквальном смысле отстаивают нечто, чему не способны придать умозрительный вид, что в определенном смысле означает, что отстаивают они пустоту. Когда речь заходит о постгуманистическом обществе, у нас действительно появляются все основания испытывать глубокую неуверенность. А глубокая неуверенность касательно наиважнейших вопросов оправдывает чрезмерную осторожность.

Или — как я привык называть это — паранойю.

За последние годы появилось значительное число трудов, написанных философами, которые стараются предотвратить нигилистические последствия современной нейробиологии. Так, например, кто-либо наподобие Дэниела Деннетта не стал бы столько спорить с научной стороной «Нейропата», сколько с ее истолкованием. Дело не в том, что свобода и нравственность не существуют, заявил бы он, дело в том, что они не то, за что мы их принимаем. Чем заламывать руки, нам лучше следовало бы заняться переистолкованием наших старых понятий в свете новых научных свидетельств. Так, например, некую «свободу» следовало бы переименовать в «бо́льшую поведенческую гибкость».

Для меня это — то же, что попытки подбодрить скорбящих над телом бабушки Милдред, попросту предложив им всем назвать своих собачек Милдред. Не знаю, как насчет вас, но мое ощущение свободы не совпадает с «большей поведенческой гибкостью» или как бы вы наукообразно ни переименовывали понятие свободы. Действительно, похоже на то, что у меня проблемы и я в любой момент могу поступить себе вопреки. Дело не в том, что устарели наши понятия, а в том, что наши переживания день ото дня становятся все более обманчивыми. Но, даже если бы речь шла о терминологии, стоило ли бы вообще беспокоиться о старых наименованиях? Почему, вместо тенденциозного желания съесть чье-то концептуальное пирожное и обзавестись таким же, просто не сказать: «Послушайте, вы не СВОБОДНЫ, это верно, но вы наверняка необычайно ГИБКИ»?

Но, конечно, реальная трудность заключается в том, что, несмотря на буднично-деловые позывы к «примирению» нашего популярного и интуитивного понимания человеческой природы с последними достижениями науки, предполагающие, что мы действительно знаем суть этих достижений, до боли очевидно: мы этого не знаем. Все, чем мы располагаем, это течения, которые якобы указывают на постоянный подрыв очевидных эмпирических истин, и знание того, что мы не таковы, какими привыкли себя считать.