— Хлеба принцу! — кричал он с набитым ртом. — И принцессе тоже! Ешьте хлеб, — понуждал он нас, — ешьте! Это основа жизни! — Он махнул слуге. — Еще хлеба! Еще вина! — Медленно повернул бокал. Вино было алое, словно кровь.

— Хлеб, — пробормотал он, — и вино. Наступила зловещая тишина.

— Я много думал. Кэт, — заключил он наконец. — о твоих давнишних словах.

— О моих, милорд? — Екатерина вздрогнула. — Если я чем-то вас огорчила, милорд, молю, забудьте!

— Нет, вспомни, Кэт, в чем ты меня убеждала: обедня должна быть проще, это скорее общение человека с Богом, нежели лживые ритуалы, ханжеские уверения в Его якобы присутствии.

Меня чуть не вырвало со страху. Анну Эскью да и других тоже сожгли за то, что они не верили в присутствие Бога за обедней!

Екатерина поникла головой. Ручаюсь, она думала, что сейчас двери растворятся и войдут стражники.

Однако король продолжал:

— Я подумываю о том, чтобы реформировать обедню — пусть это больше походит на пиршество хлеба и вина, доброе пиршество друзей, пиршество хлеба…

— О да, сир! Истинно, Господь внушил вам эти слова!

Это сказал Эдуард, он весь горел внутренним огнем. Откуда такое рвение? Я была ошеломлена, даже хуже… На кого он походил в эту минуту, кого он мне напомнил?..

Господи, спаси и помилуй! Марию! Марию. Он был сейчас вылитая Мария в ее религиозном, ослеплении. Пусть она папистка, он — протестант, обоих жжет пламень фанатизма. Я же всегда тяготела к среднему пути… и, Боже, сохрани нас от фанатиков!

— Ты так говоришь, сынок. — Король легонько фыркнул, словно загнанный жеребец. — Слышала, Кэт? Ex ore infantium… Из уст младенцев и грудных….

Екатерина не замедлила подхватить:

— И малое дитя будет водить их. Король нахмурился.

— Боюсь, Кэт, ему придется! Боюсь, придется!

Лицо его задрожало от великой скорби, глаза наполнились слезами.

— Кого я буду водить, сэр? — весело встрял Эдуард. — Кого мне придется водить? Он думал, это игра.

— Две своры гончих псов, — тяжело произнес король, — две стаи, где каждый повязан с другим и каждая свора охотней грызет другую, чем преследует лису.

Он повернулся и взглянул Эдуарду в лицо.

— Слышите меня, сэр? Эдуард побелел.

— Слышу, отец и повелитель.

— Ты — охотник, они — псы. Не забывай этого. Лиса — проклятие Англии либо ее благо. Их долг преследовать ее для тебя — впереди тебя, но под твоим водительством. А ты держи их на сворке или спускай всю свору, но не ради их свары, а ради своих свершений. Слышите, сэр?

— Слышу, милорд.

Эдуард слушал. Но и я слушала, и слышала больше него. Ведь я видела партии, видела гончих псов, знала силу руки юного Эдуарда — ему ли сдержать их бег?

Отец прочел мои мысли или сам подумал о том же.

— Ладно, неважно, — пробормотал он. — Будь покоен, я избавлю тебя от этого. Я истреблю их главного гордеца, этого Люцифера, который хочет сиять твоим светом и править вместо тебя! Уж с ним-то я успею покончить!

Великого Люцифера…

Так мой лорд называл графа Гертфорда.