Шон улыбнулся и перевел взгляд на дорогу; оба надолго замолчали – может, задремали или только притворились спящими, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Как бы то ни было, прошло больше часа, прежде чем мать вновь посмотрела на своего спутника и легонько коснулась его руки.

– Ты что нибудь знаешь о Дублине? – спросила она. Видимо, до нее дошло: она же понятия не имеет, что ей делать и куда идти по прибытии на место.

– Я знаю, где находится Дойл Эрен , знаю, что Лиффи протекает через центр города, а универмаг «Клери» расположен на большой улице имени Дэниела О'Коннелла .

– Такая улица есть в любом графстве.

– Верно, как и Торговая и Главная.

– А еще Мостовая.

– И Церковная.

– Избави бог от Церковных улиц. – Мама рассмеялась, Шон тоже – юная парочка веселилась собственной крамоле. – За это я попаду в ад, – сказала мать, отсмеявшись.

– Все мы туда попадем. Уж я то в самое пекло.

– Почему это?

– Потому что я плохой. – Шон подмигнул, и мать снова рассмеялась.

Ей захотелось в туалет, и она подумала, сколько еще терпеть до остановки. Позже мама рассказывала, что за все время ее знакомства с Шоном это был единственный момент, когда ее вроде как к нему потянуло. Мать представила, что из автобуса они выйдут влюбленной парой, через месяц поженятся и будут растить меня как своего общего ребенка. Что ж, мечта сладкая, но она не осуществилась.

– Что то не похож ты на плохого парня, – сказала мать.

– Ты меня не видела, когда я разойдусь.

– Ладно, учту. А расскажи о своем друге. Сколько он, говоришь, живет в Дублине?

– Уж больше месяца.

– Давно его знаешь?

– Давненько. Познакомились пару лет назад, когда его отец купил ферму по соседству с нами, и с тех пор мы не разлей вода.

– Наверное, так, раз он подыскал тебе работу. Многие думают только о себе.

Шон кивнул, посмотрел в пол, затем – на свои ногти, потом – в окно.

– Портлаоз, – прочел он мелькнувшую вывеску. – Подъезжаем.

– У тебя есть братья или сестры, которые будут по тебе скучать? – спросила мама.

– Нет, я единственный ребенок. После меня мама больше не могла рожать, и отец ей этого не простил. Гуляет, знаешь, налево. У него несколько любовниц, но никто ему слова не скажет, потому как священник наш заявил, что мужчине потребна многодетная семья, а бесплодное поле никто не возделывает.

– Надо же, какая прелесть, – усмехнулась мама, но Шон нахмурился. Плохой то плохой, однако потешаться над церковниками он не привык.

– А у меня шесть братьев, – помолчав, сказала мать. – У пятерых в башке солома вместо мозгов. А самый младший, Эдди, с кем я хоть как то общаюсь, готовится стать священником.

– Сколько ему лет?

– Семнадцать, он на год старше меня. В сентябре поедет в семинарию. Не думаю, что ему это в радость, поскольку он жуткий бабник, уж я то знаю. Он, понимаешь, самый молодой, а ферму уже поделили два старших брата, два средних станут учителями, пятый ни на что не годен – у него мозги набекрень, и потому для Эдди ничего другого не остается. – Мать вздохнула. – Все, конечно, ужасно всполошились, а я теперь ничего не увижу. В смысле, его приезды на каникулы, семинаристскую форму, его возведение в сан епископа. Как думаешь, падшие женщины могут посылать письма своим братьям семинаристам?

– Об этом я ничего не знаю, – покачал головой Шон. – Можно один вопрос, Кэтрин? Но если не захочешь отвечать, пошли меня ко всем чертям.

– Ладно, валяй.

– А отец ребенка не желает… так сказать, разделить ответственность?

– Он считает, что уже разделил.