— Я приехал. Сейчас сходить нужно… А это… это вам, — он показал на свои тетради. — Посмотрите, если будет время.

Джумшуд, не глядя на наши удивленные лица, торопливо пожал нам руки, снял с вешалки пальто и вышел из купе.

— А адрес?! — крикнул я через дверь. — Тетради ведь ваши у меня.

— Я найду вас! — донесся голос Джумшуда. — Я знаю, где вас найти.

Взяв в руки пачку школьных тетрадей, я вслух пробел на синей обложке: «Незримый поединок».

…Вскоре я уже лежал на своей верхней полке. За окном сонно вздыхал паровоз. Это был единственный звук, который я улавливал, листая одну за другой тетради Джумшуда.

Тетрадь первая

Восемнадцать лет назад, четырнадцатилетним мальчишкой я покинул родную деревушку. Провожал меня дед. Шел он рядом — тяжело и молча. Он часто спотыкался и мне казалось, что его грубая, сучковатая палка только мешала ему. Старик шел, каа слепой, почти наощупь и плакал скупыми, мелкими слезами. Стараясь скрыть их от меня, он часто откашливался и сморкался.

Мне тоже было нелегко. Я то и дело оглядывался назад, туда где под ослепительными лучами солнца грелись на выступе горы домики моей деревни. Там прошло мое детство. Там, на крыльце нашего домика все еще стояла моя пятилетняя сестренка Атлас. Издали она казалась совсем маленькой и круглой, как мячик.

Дед взял меня под руку и посадил у родника, недалеко от дороги. Потом, набив самосадом свою трубку с длинным мундштуком, хрипло заговорил:

— Ты сыночек, сильно не горюй, такое уж наше мужское дело: пусть град с неба на голову валится, пусть вьюга захватывает дух, а ты иди себе, иди и ищи! Ты меня понял? Запомни мои слова: каждому счастье с роду дано. Но найти его надо. В мое время это было трудно. Ой, как трудно — вспомнить страшно!.. Из голодных домов уходили. Погибали на чужбине. Сейчас совсем другое дело. Когда в наших горах мы с кулаками расправились, из села я первым послал твоего отца в школу. Потому-то твой отец и был в нашей деревне во всем первый: в армии в самой Москве отслужил, на агронома первым выучился и на фронт первым…

Дед замолчал, сильно затянулся трубкой. Лицо у него, и без того похудевшее в последнее время, осунулось еще больше.

— Ты уже немаленький, сынок, и поймешь что я тебе скажу, — снова заговорил он. — Трудно тебе уходить из дома, знаю я. Но ничего теперь не поделаешь… Плох я стал, сынок. Не выдержу долго. Помру, наверно. Об Атлас ты не думай. За нею бабка Зохра посмотрит. А ты уж большой. В твои годы молодежь работает. Надо и тебе выходить на свою дорогу… Война долго не протянется. Бог даст, и отец скоро вернется…

Дед всхлипнул и, сняв папаху, вытер ею лицо.

Мы поднялись. Старый молча передал мне небольшой узелок с едой и крепко прижал к груди. От него пахло хорошо знакомым запахом табака и еще чем-то родным и близким сердцу.

Я резко оторвался от дедовской груди и, сделав несколько шагов, оглянулся. Старик обеими руками черпал из родника воду и плескал мне вслед…

Вот и шоссе. Потрескавшийся грунт широкой, прямой дороги. Здесь теперь не часто встречались прохожие. Воина разогнала людей — на фронт, по городам. Иногда по обочинам дороги вспархивали куропатки, нарушая своим испуганным посвистом тяжелое, гнетущее безмолвие. На крутом повороте, где дорога сворачивала за холмы, я вновь обернулся и посмотрел на оставшиеся далеко позади родные горы. Всегда окутанная туманом вершина Кечилинской горы на этот раз отсвечивала ослепительным блеском первого снега.

…Прошло два года. Не случилось так, как думал дед — война продолжалась. Я ехал в полутемном прокуренном вагоне, набитом ранеными. Кругом человеческие страдания, тоска.