Без каблуков, босая, она была Михаилу чуть выше плеча. Беспричинно разгневанная. Выплескивающая наружу желание поскандалить. И удивительно красивая.

Сергеев, глядя на нее, удивлялся — как совокупность, в общем-то, далеких от совершенства черт, даёт столь впечатляющий результат? Чуть длинноватый нос, выделяющиеся скулы, не самая совершенная по форме грудь, не самые длинные в мире ноги… Список несовершенств можно было бы продолжать, если бы не результат, который, как убедился Сергеев, опустив взгляд на полотенце, которым были обмотаны его бедра, был, что называется, налицо.

— Ты разберись, что для тебя проще — отвечать на вопросы или выслушивать ответы? — сказал он с примиряющей интонацией.

— Лживые ответы?

— Ну, зачем же так?

— Хорошо. Не до конца правдивые?

— Я бы предпочел другую формулировку — не до конца откровенные.

— Послушай, Сергеев, — сказала она, наблюдая, как он разливает по керамическим чашечкам густой, сладкий кофе. — Я всегда думала, что в этой стране могу узнать все и обо всех. Включая детские симпатии, сексуальные пристрастия и гастрономические выверты.

— У меня нет гастрономических вывертов, и ты все знаешь о моих сексуальных пристрастиях.

— А детские симпатии?

— Если сказать честно, то в детском саду мне нравилась девочка по имени Галя. Мы с ней спали.

— Что? — она удивленно подняла брови.

— Наши кровати стояли рядом. И во время дневного сна она трогательно держала меня за руку.

— Очаровательная деталь.

— Но это еще не все.

— Да?

— Да. Еще мне нравился мальчик Сережа…

Она засмеялась своим бархатным смехом, от которого у Михаила по спине бежала теплая волна.

— Ты меня пугаешь!

— С Сережей было интересней играть, но Галя так держала меня за руку во сне, что я просто не мог ей изменить.

— Ты меня разыгрываешь?

— Нет, просто рассказываю о своих детских симпатиях. Ты же просила.

— О детских симпатиях ты готов со мной говорить?

— Да. Пей кофе — остынет.

— А о своем недавнем прошлом.

— Нет.

— Сергеев, — она подошла к нему вплотную, прижалась всем телом и пристально посмотрела ему в глаза снизу вверх.

Она почему-то редко называла его по имени, даже в интимные моменты.

— Я тебе обещаю, что когда-нибудь, рано или поздно, я расскажу тебе твою биографию. От и до. За исключением детского сада. Хочешь ты того или не хочешь — я узнаю о тебе все. Ты мне веришь?

Он поцеловал ее в губы, пахнущие гвоздикой, но она не ответила на ласку, только прищурилась, вглядываясь в его лицо.

— Ты мне веришь? — повторила она настойчиво.

Сергеев не хотел врать. Поэтому всего лишь отрицательно качнул головой.

— Зря, — сказала Вика зло, высвободилась, взяла чашку с кофе и подошла к окну. На фоне светлых занавесок, выбеленных ртутным светом уличного фонаря, она смотрелась, как статуэтка — Сергеев невольно залюбовался.

За окном шел дождь. Плотный летний ливень, полоскавший запылившиеся за день киевские мостовые, умывающий каштаны и липы бульваров прохладной чистой водой. Он превращал огни мостов, переброшенных через Днепр, в нерезкие мазки на огромной палитре темной, глубокой и могучей реки.

Грозы не было. Не сверкали молнии. Не гремел гром. В этой стихии, в воде падающей с небес, не было ровным счетом ничего демонического. Просто шел дождь.

Автомобили прятались во дворах. Опоздавшие занять места на своих стоянках, вместе с пешеходами, шлепали по теплым лужам.