Борис Изюмский. Нина Грибоедова
Хоть ты теперь померкшая звезда — Мне до сих пор твоя краса сияет. Ты мне поведала, что никогда Из мира красота не исчезает.
Глава первая Утро
Дни дружества, любви, Надежд и грусти нежной…
Нине снился ее Поэт. Он глядел на нее ласково, сдвинув очки немного ниже переносицы, отчего казалось, что надел их нарочно и говорит не то, что думает. — Нет, милая девочка, — с притворной строгостью хмурил Грибоедов густые брови, но глаза выдавали его, — это юное увлечение престарелым учителем рассеется, и… Нина хотела возразить, что вовсе не увлечение и вовсе не престарелым, а самым молодым на свете, но тонкий, пронзительный голос ворвался в сон: — Мацони! Мацони! Нина, досадуя, что сон прервался на таком интересном месте, вскочила с постели и, подбежав к окну, отдернула шторы. В комнату хлынули утренние лучи солнца, легкий ветерок с гор, шум проснувшегося Тифлиса. Над горой тек туман, казалось, кто-то набросил на вершину струящийся смех. Внизу, под балконом, возле понурого ослика стоял худой продавец и, запрокинув черноволосую голову так, что виден был перекатывающийся кадык, кричал: — Мацони! Мацони! Кувшины с молоком выглядывали из карманов переметных сум — хурджинов на ослиной спине. Нина ощутила даже кисловатый вкус молока на языке. Она перегнулась через подоконник и, подперев щеки ладонями, стала с удовольствием глядеть вниз. Проскакал по улице, клубя пылью, офицер на коне. Пронесла с базара живую курицу тетушка Русудан. За угол завернула коляска без седока, а вслед за ней просеменил, жалобно крича, ослик, нагруженный корзинами с древесным углем для мангалов. Угольщик-имеретинец сам походил на обуглившуюся деревяшку. На крик «Аба кай легви!» («Вот хороший инжир!») вышла няня Талала — просто так, прицениться. Возле калитки соседнего дома мужчины играли в нарды. Пронес на плече кувшин с водой мальчонка. Поравнявшись с мужчиной в черкеске с газырями и в мягких бандули, пропел: — Аба кай цхали! Цхали-и-и! (Вот хорошая вода! Вода!). В Тифлисе все хорошее: и мацони, и инжир, и воздух, пахнущий укропом, и Майданский сад, и подступающие Махетские горы, и темные облака могучих чинар. Нина нежно любила свой Тифлис — город балконов, буйных садов, узких кривых уличек, плоских крыш, открытых дворов. В них на дырявых подстилках боролись мальчишки, развешивали цветастое белье женщины; старухи в черных одеждах, сидя на деревянных лестницах, что-то шили и громко переговаривались. На площади, возле обрыва, под матерчатым навесом проворные руки нанизывали на шампуры шашлык, и вкусный запах поджаренного мяса щекотал ноздри. Кура то зеленоватой, то серо-синей лентой вилась к горам. А по городу перекатывался свитый из грубых нитей клубок вскриков, зазываний, проклятий, восторгов: — Зелен лук! — Деньги менять! — Стары вещь покупаем! — Сазизгари! (Подлец!) — Ай, яблук дешов адам! — Бичо, бичо! (Мальчик, мальчик!) — Ведра, тазы починям! — Делибаши! (Головорезы!) Почти у самого лица Нины небольшая быстрая птица тарби на лету заглотнула стрекозу и, сверкнув черным крылом, исчезла. Нина, умывшись, достала платье из легкой светлой материи — такие носят еще подростки, — не по возрасту полной груди было тесно в этой одежде. На маленькие ножки с крутым подъемом надела тоже светлые вышитые туфли на низких каблуках. Дверь приоткрыла белая, как лунь, няня Талала. |
