|
Живчик в ответ только пожимал плечами: «Вот такой у меня папка». Сам Федотов ненамного отличался от своего рабочего места: донельзя простой и непритязательный комбинезон, заштопанный во многих местах, давно стоптанные ботинки, хорошо помнящие времена эпохи До , и вечная фуражка — также видавшая виды — на седой, нечесаной голове. За никогда не снимаемый головной убор люди старшего поколения в шутку называли его Боярским. Иван по фотографиям знал этого древнего актера, однако связи между изжеванной жизнью фуражкой Михалыча и позерской шляпой лицедея отследить не мог. Сам Федотов на вопросы о кепке не отвечал, отшучиваясь, либо и вовсе отмалчиваясь. Иван сел на краешек предложенной скамейки и замер в ожидании. Начальник станции некоторое время молчал, лишь передвигая с места на место увесистого вида статуэтку, носящую странное название «Рабочий и…», кто «и» Мальгин никак не мог запомнить — непонятное слово, значение которого, несмотря на объяснения деда, всегда ускользало от него. Одним словом, баба с серпом в руке, судя по одежде — «чкаловка». Наконец Павел Семенович со вздохом отставил фигурку. — Ванятка, ты извини, если доспать толком не дал… — начал он и внезапно умолк на полуслове. Молодой дозорный с удивлением воззрился на собеседника. Всегда собранный и деловитый начальник сегодня выглядел изможденным и усталым. Его лицо, более бледное, чем обычно, было мрачным, отстраненно-задумчивым и даже… потерянным! Это Федотов-то — человек, которого иначе как Железным Большевиком никто не называл… — Что-то случилось, Павел Семенович? Федотов встрепенулся, затуманенные тревожными мыслями глаза просветлели: — Задумался, прости старика. Мне на Чкаловскую надо отчаливать, оказия нежданная нарисовалась… Пока дрезину готовят, поведай, чего там с тобой в дозоре приключилось. Иван, немало подивясь пристальному интересу главы станции, все же мешкать и задавать лишние вопросы не стал и немедля приступил к рассказу. * * * Кирюшка зычно гикнул и с размаху засадил что-то грязно-вонючее в спину чкаловцу, замыкающему строй ночного охранения. Жижа немедленно расползлась на защитном костюме дозорного, оставив мерзкого вида кляксу. Дозорный дернулся и резко повернулся, вздергивая автомат. Кирилла Топырева на станции знали все. Сирота, сын погибшего при таинственных обстоятельствах сталкера по прозвищу Федя-Лиходей, он рано остался один, долго жил по чужим семьям, а сейчас являлся единственным воспитанником созданного специально под него приюта. Другие дети, пережившие страшную беду, всегда находили себе новых родителей, а часто за ними выстраивались целые очереди. Лишь от младшего Топырева поочередно наотрез отказались пять супружеских пар. Причина — неуемная, ничем не объяснимая дурь и лютая, недетская злоба. Не было на станции большего отморозка и хулигана — Кирю боялись сверстники и ненавидели взрослые, а за глаза иначе как «олигофреном» не называли, постоянно сравнивая с «безбашенным полудурком-отцом». И страшнее наказания, чем внеочередной наряд в приюте в обществе совершенно необучаемого монстра, на Ботанической просто не существовало. Вот и сегодня Топырев, привычно сбежав из-под опеки очередного несчастного «воспитателя», занимался любимым делом — гадил окружающим. «Чкал», заметив, что враг всего лишь малолетний «ботаник», забросил оружие за спину и грозно направился в сторону негодяя. Кирилл и не думал прятаться или бежать. Распахнув беззубый рот, он завопил: — Чкаловцы — рабы, приживалы и холопы! Мерзкие нахлебники, бездельники, объедающие нашу добрую станцию. |
