– Так сидайте сюды та слухайте. – Вакула кинул старый тулуп на один из мешков с углём. – Ось шо у нас на той недели такое було… И смех и грех в одной пропорции…

Когда надо, единственный сын красавицы Солохи умел ввернуть учёное словцо, пусть и не всегда вовремя и к месту, но впечатление это всё равно производило чрезвычайное. Девки млели на ходу, и даже сам пан комиссар, качая мудрой головой, почитал разумным добавить лишний грошик за починку колёс своей брички. Учёный человек в наших краях такая же редкость, как турецкий павлин в курятнике. Какой же петух ему там позволит горло драть?

Но простите Христа ради, что отвлёкся, так вот, история, рассказанная диканьковским парубком своему городскому приятелю, была и жуткой и завораживающей одновременно. Якобы один молодой бурсак спьяну подкатил с полюбовностями к старухе на постоялом дворе, а наутро старуха оказалась красивой девицей, которая от внезапно вспыхнувшей в сердце страсти так на месте и померла. А батька её, знатный запорожский сотник, потребовал от того бурсака читать молитвы над телом бедной панночки. Так бурсаку в том храме такие ужасы виделись, что он наутро седой вышел, а через день и вовсе преставился…

– Что, вот прямо так просто взял и помер?

– Ни! С гопаком, писнями та разными прибамбасами, – даже слегка обиделся рассказчик. – Вот вам крест, паныч, шо так оно и було! А коли не верите, так нехай вам про то лысый дидько расповедае…

– Да не пыжься ты, как кобыла цыганская, которой трубку в одно место вставили и всем табором дуют, – улыбнулся тонко в усики Николя. – Так что, говоришь, будто в том храме и поныне нечисть шурует?

– А то ж!

– Так я посмотреть хочу.

– Шо?

– По-вашему, побачить. – Славный правнук запорожского атамана Гоголя свободно владел обоими языками, но в разговоре с Вакулой всегда переходил на русский.

Кстати, по просьбе последнего, искренне полагающего, что, ежели вдруг его в Санкт-Петербурге сама царица об чём-нибудь спросит, а он и ответить не знает как. Ну чтоб самому не обидно и матушку государыню в неудобное положение не ставить. Может, оно и двусмысленно получилось, но куда денешься…

Вакула честно приложил крепкую ладонь на высокий лоб друга, убедился, что не горячий, значит, на лихоманку не спишешь, и уточнил:

– Николя, паныч, вы шо, сдурели чи как?

– Хочу сам убедиться, что в том храме, о котором ты рассказывал, действительно есть какая-то потусторонняя сила. По-научному элементарии!

– Ох ты ж, – восхитился кузнец, мысленно пробуя на вкус новое слово. – Ну так вам бы до того в церковь сходить, помолиться, исповедаться, причаститься, мало ли шо…

– А что?

– Та сгинете там, а я по вашу душу свечку пудовую ставить должен?! – Вакула важно перекрестился, подмигнул другу и хмыкнул: – Та тю! Шутю я, шутю! Вдвоём пойдём, нешто я вам не товарищ, а свиной хвост в еврейской каше?! От то-то и оно!

Разумеется, Николя не стал спорить, да и кто бы стал? Отказываться от помощи первого сельского силача было по меньшей мере глупо, а по большей – и вообще мозгов не иметь. К тому же, по совести говоря, Вакула был единственным, кто называл молодого паныча именно Николя, а не Коля, Николай, Николенька, Николай Васильевич. В общем, эта странная, на взгляд окружающих, дружба подпитывалась огнём чистых сердец с обеих сторон, и когда в ту же кузню вдруг заявились незваные гости…

– Вакула, здоровеньки булы! Ты, поди, спишь, а шо ж, вилы батьки моего не готовы?! – В оконце заглянул один из диканьковских парубков, высокий лоб, под три сажени, если считать с шапкой.