— Ты говоришь, как сказали бы наши отцы.

— Может быть, Квини, хотя в моих жилах четверть белой крови, а у тебя ее нет. Но ты была в художественной школе, а я работаю в прерии с животными, это совсем другое.

— Зайдешь как-нибудь к нам? Джо сказал, что ты будешь к нам заходить.

— Так уж получилось, что Джо спустился ко мне.

По лицу Квини пробежала тень.

— Ты была бы для Джо лучшей женой, чем я.

— Квини, я не говорила, что я к вам не хочу подняться. Но я думаю, тебе это лучше так. Ты жена Джо.

Квини бросило в жар.

— Мне не лучше так. Приходи на Рождество.

— На Рождество? Я вам помешаю.

— Кому?

— Кому? Вам. Да, я вам помешаю.

— Мне — нет, Мэри. Пожалуйста, приходи. Я одна.

— Я могу праздновать и с моими свиньями, и с твоими кроликами, которые у меня хорошо прижились. Я думаю — нет, чтобы ты не думала, к елке Гарольд не приблизится. Дерево святое. Таким оно было всегда.

— Ты придешь, если будет дерево?

— Если ты не отступаешься… ладно, приду.

За день до Рождества Квини пошла в рощу поискать маленькую елочку. Тут, на сухой земле, росли только сосны, она не нашла ни одной, опечалилась этим, и наконец удовлетворилась молоденькой сосенкой.

Дерево было важнейшим атрибутом большого солнечного танца летом, уже с древних времен оно считалось предками Квини святым, и обычай в Рождество украшать дерево свечками поэтому быстро укоренился у индейцев.

В Рождество вечером пришла Мэри.

Она принесла подарок — старинный, перешедший по наследству от дедушки Айзека, выкрашенный в синий цвет грудной панцирь из пустотелых палок. У Квини был приготовлен для Мэри встречный подарок — одно из ею самой изготовленных ожерелий.

Женщины сидели вдвоем. Квини выключила электрический свет и зажгла свечки. При этом у нее потекли слезы, которых она не могла сдержать. Мэри ничего не спрашивала.

При свечах помещение стало выглядеть как прежде. Квини вспомнила о старом Кинге, о разбитой лампе и еще о многом, что тогда происходило. Она вытерла слезы, и могло показаться, что мечтательное, слезливое настроение связано с этим светом свечей. Но Мэри видела, что ни Джо, ни Окуте не пришли. Она ничего не спрашивала. Синий грудной панцирь остался лежать на столе.

Женщины молча сидели друг подле друга час, другой. Свечи сгорели, Квини вставила еще раз новые, которые опять таяли в тихом пламени. Когда они погасли, Мэри поднялась. Она подошла к Квини и обняла ее.

— Теперь дух Гарольда исчез, — сказала она. — Можешь спокойно спать.

Квини довела Мэри до изрезанной колеями дороги. На небе сияли звезды, снег сверкал под их светом. Квини поднялась на кладбище, подошла к известным ей могилам старого Кинга и матери Тачунки-Витко. Подошла она и к могиле Гарольда Бута.

— Я не могу дать тебе покой, — сказала она, — ты со своей виной должен идти к Вакантанке.

Прежде чем покинуть кладбище, она долго смотрела на другую сторону, на Белые скалы. И к ней пришел покой.

И в типи, которая стояла рядом с домом, два человека вместе проводили вечер, Окуте и Стоунхорн. Они поели, покурили, а потом смотрели на огоньки в прикрытом очаге. Дерева они себе не принесли. Окуте ушел в свои воспоминания.