Так продолжалось все это благословенное лето.

Марк должен был вернуться в Штаты в начале августа, потому что его ждала работа над новым спектаклем, но он остался, написал несколько пьесок об американце, проводящем отпуск в Англии, и посылал их еженедельно через новую почтовую службу компании «Пан-Американ».

Несмотря на ясное понимание того, что их время истекает, Диана старалась не думать о будущем. Конечно, Марк однажды уедет домой, но ведь завтра он еще будет здесь, с ней, а заглядывать дальше она не решалась. Это как война: все знали, что она будет ужасной, но никто не мог сказать, когда бойня начнется, и потому оставалось жить по-прежнему и стараться получать от бытия как можно больше удовольствия.

На следующий день после начала войны он сказал ей, что уезжает.

Диана сидела в постели, натянув простыню, но оставляя грудь открытой: Марку это очень нравилось. От ее груди он просто сходил с ума, хотя самой Диане она казалась чересчур пышной.

Разговор был серьезный. Англия объявила войну Германии, и даже счастливые любовники не могли избежать этой темы. Диана весь год следила за грязной агрессией японцев в Китае, и мысль о войне в Европе вселяла в нее ужас. Подобно фашистам в Испании, японцы безжалостно сбрасывали бомбы на женщин и детей, и приходили кошмарные вести о многочисленных жертвах в Чунцине и Ичане.

Она задала Марку вопрос, который был у всех на устах:

– Что же нас ждет?

На этот раз у него не нашлось ответа, который бы ее утешил.

– Я думаю, что война будет ужасная, – сказал он мрачно. – От Европы останутся одни развалины. Может быть, Англия и уцелеет: остров все-таки. Я лишь на это и надеюсь.

– Ох! – только и смогла вымолвить Диана. Она почувствовала страх. Англичане так не говорили. Газеты были полны рассуждений о войне, но не слишком мрачных, да и Мервин смотрел на ее исход довольно оптимистично. Но Марк – иностранец, посторонний, и его суждения, высказанные таким уверенным американским голосом, казались куда ближе к истине, и это пугало. Неужели будут бомбить и Манчестер?

Она вспомнила слова, как-то брошенные Мервином, и повторила их:

– Америке рано или поздно придется вступить в войну.

Ответ Марка ее шокировал:

– Господи Иисусе! Надеюсь, что нет. Это – европейская грызня, и она не имеет к нам никакого отношения. Я почти понимаю, почему Британия объявила войну Германии, но убей меня Бог, если я знаю, почему американцы должны умирать, защищая гребаную Польшу.

При ней он никогда не позволял себе сквернословия. Иногда Марк шептал ей на ухо непристойности во время соития, и это возбуждало, но теперь это прозвучало совсем иначе. В его словах слышался гнев. Быть может, он немного напуган, подумала Диана. Она знала, что мысль о войне пугала Мервина, но находила выход в отчаянном оптимизме. Страх Марка вылился в ругательства и чисто американский изоляционизм, желание держаться подальше от дрязг старой Европы.

Это ее огорчило, хотя она могла понять его логику: с какой стати американцы должны сражаться за Польшу или даже за Европу?

– А как же я? – спросила она. Ей хотелось сказать что-нибудь легкомысленное и этим снять напряжение. – Тебе же не понравится, если меня изнасилует белокурый нацист в надраенных сапогах? – Вышло совсем не смешно, и она сразу же пожалела о сказанном.

Именно в этот момент он достал из саквояжа конверт и протянул ей.

Она извлекла из него билет.

– Ты уезжаешь! – Из глаз ее хлынули слезы.