– Я не знаю, что вы там решили, – жестко перебил их полковник в трусах с медведиками. – Но ребенок останется!!! Никаких абортов! Фирка! Прекрати плакать… Наташка, возьми себя в руки немедленно! Будет так, как сказал я!

Тогда Фирка и Наташка все-таки еще немножко поплакали друг у дружки на плече и тоже стали пить холодное пиво вместе с очень решительным полковником Петровым.

– Конечно, – рассуждал Николай Дмитриевич, – Лидку за это надо было бы выдрать как Сидорову козу, но тут мы малость припозднились. Они, по-моему, уже лет с тринадцати трахаются…

– Коля!!! – в ужасе воскликнула Наталья Кирилловна.

Но Петров даже внимания не обратил на этот стыдливо-праведный всплеск своей жены. Подлил всем троим холодного пивка и мечтательно предложил:

– А Тольке хорошо было бы морду набить.

Фирочка с сомнением посмотрела на очень худенького полковника в трусах и робко произнесла:

– Коля… Ты же сам был на Зимнем стадионе, когда он выиграл юношеское первенство республики по вольной борьбе в среднем весе. В нем же семьдесят два килограмма страшных мускулов!… Это в пятнадцать-то лет… Умоляю тебя, будь осторожен, Коля!

– Тоже верно… – Полковник сам подивился легкомысленности своего предложения и полез в холодильник за очередными бутылками…

Все мы, Фирочка и Толик, Николай Дмитриевич с Натальей Кирилловной и Лидочкой и ваш покорный слуга, жили практически на три дома – в квартире Самошниковых, у Петровых и в сорока километрах от Ленинграда, в деревне Виша, что между Куйвозе и Вартемяги, в бывшем доме дяди Вани Лепехина, подаренном им Толику-Натанчику.

Там же у дома, в тенистом уголке сада, под единственной яблонькой, среди кустов дикорастущей сирени, похоронили все четыре урны с прахом Вани Лепехина, Натана и Любови Лифшиц и Сереги Самошникова…

С урнами Любови Абрамовны и Сергея Алексеевича никаких хлопот не было – их в свое время домой принесли, где они и стояли до перевоза их в деревню, в свой садик при собственном доме…

А вот урны Натана Моисеевича и Вани Лепехина, уже вмазанные в специальную «похоронную» стену крематория, никак не хотели выдавать. Ссылались на какие-то правила, раздраженно листали инструкции, разговаривали пренебрежительно и невежливо. Обхамили даже Николая Дмитриевича Петрова, несмотря на его удостоверение полковника милиции!…

Помню, я тогда очень рассердился! И хотя Ангелам это совершенно противопоказано – я ничего не мог с собой поделать. А может быть, во мне уже начали происходить какие-то Земные качественные изменения?… Это после двадцати к нам приходит некая взвешенная терпимость, а в пятнадцать лет из тебя рвется навстречу всему миру такой заряд самоуверенного максимализма, что можно ожидать чего угодно…

Я поехал в крематорий, нашел тех людей, которые отказали Фирочке, Толику и полковнику Петрову в возврате урн с прахом двух закадычных дружков – Вани Лепехина и Натана Лифшица, и…

…на следующий день эти же люди привезли к нам домой на Бутлерова уже слегка покрытые плесенью, вынутые из крематорской «стены плача» эти две урны. И были так любезны, что Фирочка, святая душа, растрогалась и даже дала им двадцать пять рублей…

– Ага! – Я очень обрадовался своему открытию. – Значит, Ангелы-Хранители все-таки имеют право на «карающие» действия?!

– Нет, нет! – возразил мне Ангел. – Может быть, в самом крайнем случае, в самом экстремальном, ради спасения кого-то, когда уже нет иного выхода… Но в крематории я просто сделал так, что эти недобрые люди сами… заметьте себе, господин писатель, сами почувствовали свою мелкотравчатую ничтожность и в корне, опять-таки – сами, решили изменить свое отношение к людям, приходящим к ним за помощью!…

Кстати, с захоронением этих четырех урн в нашем саду тоже были свои заморочки.