|
Верит намного сильнее, чем в теоретически существующую планету Землю и теоретически существующие города без темноты и белых тварей. Наши горожане вообще довольно терпеливы, их достаточно вовремя кормить и по возможности не пугать. Не дергать по пустякам, не забивать головы. И ставлю сотню долларов на то, что вторая партия никогда не получит перевеса. «Свободные» в качестве альтернативы чаще всего орут, что надо что-то делать: именно поэтому при их упоминании в прессе ставят кавычки. Несмотря на шум, никакая «свобода» не приближается. Так было, сколько я себя помню, и я никогда не сомневалась, что так будет дальше. Но… в книгах перемены часто начинаются с трех слов. «В последнее время…».
«В последнее время» – не название новой эпохи. «В последнее время» разлито по улицам, из-за него кажется, что мир немного… сдвигается. «В последнее время» прокрадывается в мысли и сны, и, как бы я ни старалась, не замечать этого не получается. Оно близко – это «В последнее время». Дышит в затылок. Надеюсь, у него нет ствола. В последнее время… в партии Свободы что-то происходит. Это показатель, учитывая, что в наших партиях обычно не происходит ничего. Первым новшеством, как ни странно, стали мы. Наш отряд. Именно «свободные», точнее, один из них, собрал нас вместе – под недоверчивыми взглядами «единоличников» и народа. На этого человека мы работаем, за него голосуем. Мы – его «боевая свора», так о нас говорят. Мы ничего не решаем, но в том числе и из-за нас фраза «в последнее время» стала появляться чаще. В газетах. В разговорах. Из-за угла внезапно раздается знакомая музыка, и я разом забываю о толпе, о партиях, обо всем. Кожа покрывается мурашками, руки сжимаются в кулаки, и будь у меня шерсть – она бы точно встала дыбом. Скрипучая мелодия просачивается в мозг, словно там открылась музыкальная шкатулка, механизм которой давно заржавел. – О, Белый Билли! – радостно облизывается Вуги. – Фургончик! Да, я без труда узнаю небольшую машинку с тонированными стеклами. К ней бегут мальчики и девочки с площадки у ближайшего дома: мелькают комбинезончики, шапки, ленты в косичках. Перезвон голосов слегка заглушает музыку. Но дети слишком малы, чтобы закрыть надпись на корпусе автомобиля. Вкус детства найдет тебя везде. Попробуй и беги играть. Из всей рекламной мути, написанной цветными буквами, в сознании пульсирует только предпоследнее слово. Беги. Нет, не так. Лучше беги. И поскорее, пока машина не встала у тебя на пути. Призрак оживленно потирает руки: – Элм, будь другом, а? Господи, ну почему этот призрак вечно голоден? Подруга делает шаг к фургончику. Я хватаю ее за рукав куртки, она оборачивается и смотрит на мои сжатые пальцы: – Огонечек, хватит! Тебе скоро на пенсию, а ты боишься фургона с мороженым! Она права. Я боюсь. Очень боюсь. Он ездил здесь, сколько я себя помню. Казалось бы, что ужасного может быть в старом добром Билли, в фургоне с веселой надписью и нарисованными эскимо? Подумаешь, лица мороженщика не видно в открывающемся окошке, точно внутри кабины такая же тьма, как и за пределами Города. Но мелькают его руки в белых стерильных перчатках, и руки кажутся какими-то непропорционально длинными. Подумаешь… Действительно, ерунда. Кого в Городе удивишь темнотой? Да, машина никогда мне не нравилась. Но бояться Белого Билли я стала только лет с десяти. Когда он утащил Лавайни, темноглазую девочку из нашего приюта, напоминавшую красивую куклу, с не менее красивым именем. Мы не дружили: она не особо-то была общительной. Взрослые говорили: отсталая или немного сумасшедшая. Вся в себе, с вечно запачканными мелками пальцами: она любила рисовать цветы и бабочек на асфальте и на стенах. |
