Они знали пространство, которое видели вокруг себя. Они верили в пространство, которое понимали. Между знанием и верой не оставалось места догадкам или сомнениям. Вместе с тем, они были невероятно практичными и, выражаясь интеллигентно, всегда «на взводе».

До тех пор пока полвека назад им не повстречался русский торговец мехами, наградивший племя гонореей, ставшей причиной их низкой рождаемости, они никогда не встречались с иноземцами, то есть с теми, чье миропонимание отличалось от их собственного. Поскольку в их языке не было слова для обозначения иноземцев, упоминая торговца мехами, они называли его «чертом», а позже, убедившись, что слово оказалось исключительно точным, стали обозначать им всех круглоглазых, которых вскоре появилось повсюду великое множество.

В мгновение ока вокруг единственной деревянной хижины возник целый чужеродный поселок, и теперь, когда железная дорога на Р. проходила так близко, что их дети бегали вдоль огромных громыхающих, испускающих клубы пара паровозов, радуясь им, – как долго еще эта община мечтателей сумеет хранить первобытную целостность своего коллективного бессознания от жестокой технологической яви Века пара?

Вероятно, до тех пор, пока у них хватит сил пренебрегать ею. До тех пор, пока ни одному из этих хлопающих в ладоши детей не захочется, когда он вырастет, стать машинистом. До тех пор, пока никому из них не захочется узнать, откуда и куда едут эти поезда, вместо того чтобы взирать на них с удивленным безразличием. Именно безразличием, сознательно культивированным безразличием члены этой общины защищались от городка В и его жителей.

За их безразличием скрывался страх. Самих иноземцев они не боялись; тот, кто принес им бесплодие, принес и огнестрельное оружие; и аборигены, и поселенцы быстро сообразили, что нейтралитет, защищенный оружием, – лучший принцип существования. Они не боялись гонококков; гораздо больше их пугала другого рода зараза – духовная неудовлетворенность, подхваченная от контакта с непознанным, симптомами которой являлись вопросы. Поэтому они появлялись в городке Р., чтобы торговать и рыться в мусорных кучах – не более того. Р. для них был таким же городом сна, как и их деревня, и они были намерены поддерживать эту идею.

Несмотря на то что Уолсер был раза в два выше их, белым, как березовое полено, и его круглые глаза считались у монголоидной расы минусом, они знали, что он «черт» не в смысле «иноземца», а в смысле «демонического пришельца», «лесного демона», «представителя мира духов», по причине потрясающего экстаза, в котором он пребывал все время своего бодрствования. Шаман представил найденыша соплеменникам: «Смотрите, вот тот, кто видит сны!» Они с уважением слушали бессвязную болтовню Уолсера и, не понимая ее, считали это доказательством его пребывания в священном трансе.

По мере того как Уолсер оправлялся от потери памяти, вызванной ударом по голове, он понял, что приговорен к непреходящему состоянию священного бреда, или мог бы это понять, если бы ему представили какую-нибудь иную личность, нежели лишившуюся разума. Как бы то ни было, его собственное «я» находилось в состоянии неопределенности.

Уолсер жил вместе с шаманом. Даже прадед этого шамана был шаманом. Он рос болезненным мальчиком и так же, как и его предшественники страдал от частых обмороков. Во время одного из них явились его предки. У кого-то на голове были рога, другие несли вымя. Они поставили его на ноги, как деревянный чурбан, и стали пускать вокруг него стрелы из своих луков до тех пор, пока он в очередной раз не потерял сознание; иначе говоря, ему приснилось, что он потерял сознание. Тогда предки разрезали его на куски, съели сырым и сосчитали кости. Их оказалось на одну больше, чем обычно. Так предки узнали, что мальчик сделан из подходящего материала и сумеет продолжить семейное дело.