Игра была окончена. В любой ситуации сохраняющий благоразумие, господин М. во всем сознался и в качестве неопровержимого доказательства представил суду Миньону в ночной сорочке. К сожалению, разразившийся скандал убил его старую тетушку, но из шести присужденных лет господин М. провел в тюрьме только два – максимальная «скидка» за примерное поведение, – заключив за это время немало выгодных контрактов с откровенными казнокрадами, мошенниками и жуликами. Освободившись, он сразу переехал в другой город, где через несколько нелегких месяцев заново наладил бизнес, поставив (на этот раз без всякого спиритизма) на поток довольно прибыльное производство порнографических фотографий.

Он возобновил переписку с г-ном Полом, да с таким успехом, что через пару лет смог полностью отказаться от порнографии и заняться кинопроизводством. Он процветал, но иногда, вопреки собственному скептицизму, его так и подмывало приподнять завесу потустороннего, но по-настоящему, и перекинуться парой слов с тетушкой, которой ему очень не хватало.

Многие из жертв господина М. так и не смогли поверить в его признание. Они доставали из пропахших лавандой комодов лелеемые фотографии, которые лежали в старой коробке из-под перчаток вместе с хранящимся в конверте первым детским локоном или погремушкой из выпавших молочных зубов, и, сколько ни всматривались в глянцевые снимки, видели лицо не Миньоны, а другой девушки и слышали тихий знакомый голос, требующий невозможного: «Мама, папа, не плачьте!» Можно сказать, что разоблачение господина М. все оставило на своих местах. Вот они, старые добрые иллюзии! Мама по-прежнему спит с фотографией под подушкой.

Миньона отделалась легким испугом, избежав каких бы то ни было обвинений. Защита потерпевших не сомневалась в ее невиновности. Теперь у нее была приличная одежда, она работала официанткой в благопристойном баре, имела собственную комнатушку и благодарила судьбу за такую удачу. Когда в бар заглядывал аккордеонист. Миньона пела. Она любила петь. Иногда она уходила домой вместе с аккордеонистом, иногда нет; она стала разборчивее. Это были самые счастливые дни ее жизни, хотя в ее облике сквозила какая-то беспомощность; было что-то вялое, чуть ли не пугающее в ее слишком частых улыбках, так что видевшим Миньону радостной всегда приходила на ум мысль: «Это ненадолго». Веселость ее была лихорадочной, как у создания, не имеющего ни прошлого, ни настоящего, но именно так она и жила: без воспоминаний, без запечатлевшихся в ее памяти событий. Прошлое было слишком мрачным, будущее – слишком ужасным, чтобы в него заглядывать; она была сломанным цветком настоящего времени.

Как-то вечером в субботу в баре появился джентльмен во фраке и изысканной накидке на красной подкладке и привел с собой за руку миниатюрную копию самого себя во всем, кроме ступней: его маленький, припадающий к земле, длиннорукий спутник не нашел бы себе подходящей обуви ни в одном магазине. Они уселись в угловом кабинете, и Миньона, сгорая от любопытства, поспешила принять их заказ. Черные прилизанные волосы малыша были причесаны на прямой пробор. С важной чопорностью он вытащил из петлицы цветок гвоздики и протянул его Миньоне. Она рассмеялась. «Уважайте его чувства», – проговорил Обезьянник с милым французским акцентом. Миньона взяла цветок и вплела его себе в волосы.

Обезьянник заказал бутылку вина, а Миньона выпросила на кухне банан.