Лиззи заглянула в кувшин для мытья и выплеснула растаявшее содержимое в ванну.

– Льда не осталось, – укоризненно сказала она Уолсеру, как будто он был в этом виноват.

«Возможно… мои мозги превращаются уже в пузыри, – подумал Уолсер, – но я готов поклясться, что видел рыбку, маленькую, живую и извивающуюся – селедку, кильку, гольяна, – не знаю, но она ее выплеснула». Впрочем, у него не было времени на мысли об обмане зрения, потому что Феверс важно продолжила интервью с того места, на котором прервалась.

– Высидели, – проговорила она.

Феверс потянулась за бокалом, и грязный атласный рукав упал с ее руки, изогнутой с изяществом ножки дивана, на котором сидел Уолсер. Рука слегка, как будто от сдерживаемого ею волнения, дрожала.

– Я уже говорила, что Лиззи, выпроваживая очередного клиента, споткнулась о пищащий живой комочек, которым была я, принесла его в дом, и эти женщины – да-да, из числа «тех самых» – вырастили меня; я как бы стала общей дочерью полдюжины матерей. Все это – истинная правда, сэр. Я никогда не рассказывала об этом никому, ни одной живой душе.

Уолсер торопливо записывал, а Феверс покосилась на отражение блокнота в зеркале, как будто пытаясь каким-то волшебным способом расшифровать его стенографию. Он молчал, и это несколько сбило ее с толку.

– Да полноте, сэр, разве в ваших газетах дадут такое напечатать? Женщины эти были нижайшего пошиба и развратные.

– Вы будете приятно удивлены, сударыня, узнав, что нравы Нового Света значительно мягче ваших, – спокойно сказал Уолсер. – К тому же я был лично знаком с очень порядочными проститутками – чертовски положительными женщинами, – жениться на которых счел бы за честь любой мужчина.

– Жениться? Тьфу ты! – раздраженно крякнула Лиззи. – Из огня да в полымя! Брак – та же проституция, только отдаваться приходится одному, а не кому попало, правильно? Никакой разницы! Молодой человек, вы полагаете, что уважающая себя проститутка захочет выйти замуж за вас?

– Ладно, Лиззи, это не в обиду. Скажи-ка лучше, посыльный еще не ушел? Я умираю с голоду и готова обменять золотой гребешок на пирожки с начинкой из угря. – Она обернулась к Уолсеру с кокетливостью великанши. – Только представьте себе: пирог с угрем и пюре!

Позвонили посыльному, который оказался на месте и был немедленно отряжен Лиззи – все еще насупившейся из-за нанесенного ей оскорбления – в пирожковую на Стрэнде. Оттаяла она, впрочем, довольно быстро, когда спустя каких-то десять минут появилась прикрытая корзина съестного изобилия: горячие мясные пирожки с добрым ковшом вязкой угриной подливки на каждом, невообразимая гора картофельного торе, целое болото вареного гороха, плавающего в зеленоватом бульоне. Феверс отдала посыльному деньги, дождалась сдачи, вручила чаевые и чмокнула в персиковую, не знавшую бритвы щеку, оставив на ней румяное жирное пятно. Оглушительно гремя взятыми напрокат приборами, женщины набросились на еду; Уолсер же довольствовался очередным бокалом потеплевшего шампанского.

– Английская пища… м-м-да, к ней надо привыкнуть; я искренне полагаю, сударыня, что ваша национальная кухня – восьмое чудо света.

Феверс странно глянула на него, словно подозревая подвох и надеясь рано или поздно за него расквитаться, но рот ее был слишком полон для ответного удара; она с колоссальным упоением заталкивала в него самую грубую, дешевую, нижайшего из всех мыслимых пошибов еду, достойную разве что извозчиков. Она жрала, запихивала в себя, проливала подливу, слизывала горошины с ножа; она обладала глоткой под стать своим размерам и трапезными манерами елизаветинского толка.