Джейн не хотелось уходить из больницы, однако на нее начинало давить вынужденное заключение в четырех стенах. Порой ее преследовали абсурдные, трудно обуздываемые желания: проскакать на неукротимом скакуне по самому краю морского берега, там, где на песок набегает пенящаяся волна. Что еще? Взобраться на спину мужчине, впиться ногтями ему в бедра, до крови искусать, измучить поцелуями. Во сне она предавалась этому без всякого стыда, зато, просыпаясь, чувствовала на губах терпкий привкус греха, смешанный с ощущением испытанного блаженства. Джейн сознавала, что ее сновидения вырастают из бездарных фильмов, увиденных по телевидению в больничном холле, где вечерами собиралась толпа неразличимых, одетых в теплые халаты зрителей. Но сам факт, что сознание «вырезало» именно эти кадры, доказывал, что в ее крови бродило старое вино первобытных инстинктов. Она не рассказывала о своих снах никому, уж тем более психоаналитику, которого приставили к ней со времени ее возвращения к жизни. «Надо же, — удивлялась иногда Джейн. — Как быстро я приспособилась к вранью! Оказывается, я прирожденная лгунья: обманываю просто так, без всякой причины. Специально скрываю информацию, словно боюсь, что когда-нибудь ее могут использовать против меня».

Она брела по парковой аллее, вежливо приветствуя знакомых больных, которые в этот час любили принимать солнечные ванны, сидя на скамейках. Злые языки успели окрестить Джейн любимицей лысого доктора и перепевали на все лады подробности их «интимной связи». Крук сам дал к этому повод, проводя с Джейн слишком много времени и постоянно публикуя в медицинских журналах статьи, посвященные ее случаю.

— Он еще напишет о вас книгу, — заметила однажды одна ее соседка, — с фотографией на обложке, и все узнают, что у вас не хватает шариков. Как хотите, а мне бы это не понравилось.

Джейн старалась держаться в тени деревьев, поскольку плохо переносила солнце: ее мучили головные боли и начинал чесаться шрам. Она постоянно подносила руку ко лбу и касалась его подушечкой указательного пальца, размышляя: «Вот отсюда все и ушло, как вода из треснувшего аквариума. Теперь там пусто — ни воды, ни рыбок».

Огорчения от этой мысли Джейн почти не испытывала, хотя временами у нее захватывало дух, как у людей, перед которыми внезапно возникает величественная панорама Большого каньона или Долины Смерти.

Она отошла в сторону, уступив дорогу старушке, которая брела ей навстречу, опираясь на ходунки. В эти часы аллеи больничного парка были заполнены угрюмыми калеками со всевозможными увечьями, высыпавшими из палат подышать свежим воздухом перед очередным приемом пищи. Даже не оглядываясь, Джейн поняла, что к ней кто-то приближается, и этот человек обязательно с ней заговорит. Теперь у нее часто возникало такое предчувствие, словно ее тело беспрестанно «зондировало» окружающее пространство, но сознание никакого участия в этом не принимало.

— Как поживает прекрасная незнакомка? — раздался у нее за спиной молодой голос.

К ней обращался Кристиан Шейн, практикант, проходивший стажировку в неврологическом отделении. О любвеобильности этого красивого парня ходили легенды, поговаривали, что он успел переспать со всеми сколько-нибудь привлекательными пациентками больницы.

— Уж если он на кого положил глаз, хочешь не хочешь, а через это придется пройти! — чесала языком несносная сплетница Милдред Бенц. — Либо по доброй воле, либо во сне: если шарма красавчика Шейна недостаточно, чтобы проникнуть в стан врага, он без зазрения совести использует наркоз.