Я вздыхаю, мне прямо-таки грустно. А завуч, наверно, думает, что это мне за плохое поведение своего класса стыдно. Вот бы она удивилась, если бы узнала, как мне сейчас хочется сесть, подсунуть пальцы под кокон (интересно, кого они сейчас "панночкой" завернули?) и поднять её, совершенно невесомую, высоко-высоко, что прямо хоть отпускай, и она полетит по комнате.

Но Алла Львовна дышит мне в лицо и ждёт ответа.

- Алла Львовна, это они... играют. Игра такая. - лепечу я.

- То есть - играют? В ночное время, взрослые школьницы. В игры играют? Девушки, практически женщины, десятый класс, они уже не в игры должны бы играть, а интересоваться...

Ой, осторожно! То дети у неё, то женщины. Когда Алла Львовна начинает сама себе противоречить, общаться с ней опасно. Это я хорошо знаю, а потому вызываю ещё больший огонь на себя, но меняю тему разговора.

- Алла Львовна, вы меня не так поняли, они не просто играют. Они...

Мы уже отошли от двери. Ой, только бы не уронили! - и о чём я, балда, думаю во время ответственного разговора с завучем...

- Нет, я вас правильно поняла... Если что-то не получается, обращались бы за советом к Полине Геннадьевне, она работает с менее взрослыми детьми, но они у неё в покойников не играют!

- Алла Львовна, - наглею я. - Дело в том, что это они в пьесе играют. Драматическая постановка, понимаете?

- Что? В какой ещё пьесе? - Алла Львовна вновь приникла к двери, из-за которой девицы как раз завыли: "...Пусть её черти хоронят. Пусть её черти хоронят."

- Кого это ещё пусть черти хоронят? А? - завуч взялась за дверную ручку.

- Они репетируют! Мы же к конкурсу готовимся, помните? Конкурс будет... - жарко говорю я, хватаю завуча, отрываю её от дверной ручки и тяну на середину коридора - вдруг мои девицы успеют доиграть, и ничего аномального Львовна не увидит. - Пьеса. Так вот мои девочки...

- Что же это за бред-то такой? Пьеса. Какая ещё пьеса? Где они её взяли? Почему про чертей?

- Я сама её написала, я, знаете ли, давно пьесы пишу!

- Ах сама...

Так, кажется, не туда. Но ничего.

- Конечно, сама, Алла Львовна! Это инсценировка, великий Гоголь! делаю я восхищённые искусством глаза.

Завуч на миг задумывается. Гоголь, кажется, произвёл на неё впечатление. А ещё говорят, что вся мистика, связанная с его именем, сплошная выдумка.

- А почему ночью?

Действительно, Николай Васильевич, почему ночью? Гоголь, помогай!

Но вместо этого по коридору несётся трель моего телефона. Близится полночь, тишина не только на кладбище, но и у нас в школе, так что всё прекрасно слышно.

Телефон смолкает, Алла Львовна уничтожающе смотрит на меня.

- Ясно мне всё с вами. Вместо того, чтобы доверенных вам детей воспитывать и следить за тем, как они растут и взрослеют, вы отвечаете на телефонные звонки ваших бесконечных поклонников и сочиняете пьески! Я не сомневаюсь, что вы занимаете чужое место, а на телефонные звонки вы можете отвечать, когда секретарём-референтом куда-нибудь устроитесь работать. Вы меня поняли? А теперь не мешайте мне.

Завуч подошла к спальне, я, как привязанная, за ней. Открылась дверь, тут же плотно за нами закрылась, Алла Львовна зажгла свет.

- Ну-ка, Светлана Игоревна, и чем же тут ваши девочки занимаются! Спят, наверно. Умницы. - негромко, но так, что кровь застыла в жилах, произнесла завуч.

Я увидела то, что и ожидала увидеть. Кровать, что строго запрещено, выдвинута на середину комнаты. С неё вскочила, срывая спеленавшую её простыню, Катя Митина, пять остальных девчонок, хлопая глазами, замерли на полу. Марина Мищенко задула свечку и спрятала её за спину.

Алла Львовна подошла к ней и, отобрав свечку, потрясла ею в воздухе.

- Поднимите руки, кто читал инструкцию о противопожарной безопасности?

Подняли руки все, это они мастера - руки поднимать, а вот что из-за них уважаемая Светлана Игоревна с работы может вылететь - об этом никто из этих балбесок не подумал.