Вив наклонила голову и снова прислушалась к шагам в прихожей; потом сунула руку в тень за альбомами и достала табачную жестянку. Банка нашлась легко, словно ее вынимали каждый день, хотя на самом деле Вив спрятала ее три года назад и с тех пор не трогала. Плотно надетая крышка не поддавалась. Пришлось подковырнуть монетой. Крышка отошла; Вив мешкала, беспокойно прислушиваясь, не идет ли кто.

Потом сняла крышку.

В жестянке лежал тряпичный сверточек. В нем – кольцо, простенькое золотое колечко, довольно старое, отмеченное вмятинами и царапинами. Секунду Вив подержала его на ладони, потом надела на палец и прикрыла рукой глаза.

*

Без десяти шесть, когда механики выключили насосы свечных машин, от внезапно наступившей тишины зазвенело в ушах. Точно вынырнул с глубины. Девушки за верстаком восприняли тишину как сигнал подготовки к уходу: вынули помады, пудреницы и прочее. Женщины постарше свернули сигареты. Лен достал из брючного кармана расческу и пробежался по волосам, в хлыщеватой манере зачесанным за уши. Потом убрал расческу и склонился к Дункану, ловя его взгляд.

– Угадай, чем я займусь вечером, – сказал он и, оглянувшись на работниц, понизил голос: – Веду бабца на Уимблдонский пустырь. Станок – закачаешься! – Лен обрисовал формы и, закатив глаза, присвистнул: – Мамочки мои! Семнадцать лет! Есть сестра. Тоже клевая, но за пазухой поменьше. Что скажешь? Чего у тебя вечером?

– Сегодня? – промямлил Дункан.

– Пошли с нами? Сестрица – отпад, точно говорю. Тебе какие нравятся? Я всяких знаю. Больших, маленьких. Устрою только так! – Лен щелкнул пальцами.

Дункан не знал, что сказать. Он постарался представить толпу девушек. Но все они походили на восковую фигурку, которую вылепил Лен: изгибы, выпуклости, волнистая копна волос и тупое грубое лицо. Слабо улыбнувшись, Дункан помотал головой.

– Гляди, проморгаешь свое счастье. – Лен был раздосадован. – Телка бесподобная. Ее парень сейчас в армии. Она привыкла, чтоб регулярно, ей прям свербит. Точно говорю, если б сестренка не была такой охочей, я б сам ею занялся...

Лен балаболил до самого гудка.

– Тебе же хуже, – сказал он, вставая. – Ладно, вспомни меня в десять вечера!

Он подмигнул карим цыганистым глазом и поспешил к выходу, слегка переваливаясь с боку на бок, словно тучная старуха, – левая нога была короче и заедала в колене.

Работницы тоже в момент собрались.

– Счастливо, Дункан! – бросали они на ходу. – Пока, лапуля! До понедельника!

Дункан кивал. Он терпеть не мог фабричную атмосферу на исходе дня – наигранную безудержную веселость, толчею у выхода. По субботам было хуже всего. Некоторые буквально бежали, чтобы первыми оказаться у ворот. Рабочие, у кого имелись велосипеды, устраивали гонки; минут десять-пятнадцать фабричный двор напоминал раковину, из которой выдернули затычку. Дункан всегда искал повод, чтобы потянуть время и задержаться. Сегодня он взял веник и подмел обрезки воска и фитиля вокруг своего табурета. Потом очень медленно прошел в раздевалку и надел куртку; заглянул в уборную, причесался. Когда он вышел наружу, двор почти опустел; Дункан немного постоял на крыльце, привыкая к ощущению пространства и смене температуры. Из-за воска в цехе поддерживали прохладу, а на улице было тепло. Солнце садилось; возникло смутное безрадостное чувство, что время – не фабричное, а подлинное, настоящее – прошло и он его упустил.

Понурившись, Дункан побрел через двор, и тут услышал, что его окликают: «Пирс! Эй, Пирс!» Он поднял голову, и сердце в груди бухнуло, потому что он уже узнал голос, но не поверил себе. У ворот стоял Роберт Фрейзер. Он выглядел так, словно долго бежал. Без шапки, как и Дункан. Раскраснелся, приглаживает волосы.