— Я предлагаю вам поспешить, — сказал горбун сухо и зашагал вглубь парка. — Варьете сейчас начнется.

— Мой сутенер, за мной! — хулигански крикнула Мадлен и схватила графа за руку. — Я еще не видела канкан. Что такое канкан? Может, это когда танцуют с куском пирога во рту?.. Или с попугаем на плече?..

— С павлиньим пером в заднице, — зло бросил граф, резкими широкими шагами направляясь за ней.

Они почти бежали. Успели. Красная Мельница, ресторанчик с дешевым ночным варьете, была полна народу. Народу было как сельдей в бочке. Горбун, Мадлен и граф протолкались поближе к проходу. Сесть было негде.

— Так и будем стоять? — прошипел граф, озираясь затравленно, как собачонка. Пахло вонючим потом, сладкой жвачкой изо ртов, дурацкими в нос шибающими духами, коими обильно были политы груди, плечи и виски женщин; чужие полуголые тела толкали его; острые локти впивались в ребра, как копья. Куда она привела его? Плебейка. Ей это нравится. Будь проклят художник с его мазней. Он уйдет отсюда. Он уведет ее.

— Эй! Пойдем! Тебе пора спать.

Он нехорошо усмехнулся.

— Я никуда не пойду. Я буду глядеть канкан.

— Ты отправишься домой сейчас же! Я приказываю тебе!

Мадлен распахнула синие глаза и медленно повернула голову к графу. Он попятился, зажатый со всех сторон телами — так горяча была синяя лава презрения и гнева, выплеснутая на него из взгляда его девки.

— Ты не можешь мне приказывать. Хочу, и все.

— Я купил тебя! — завизжал он на весь зал.

На него оглядывались. Зашикали. Смеялись, показывая пальцем. Вырваться и убежать он не мог — толпа, жаждущая поглядеть канкан, напирала и кучковалась. Мадлен обернулась к маленькому художнику и обняла его за горб, нюхая запах масляной краски и лака, доносившийся из котомки.

— Сутенер-то у меня придурошный, — беззлобно бросила она, искоса, кокетливо взглядывая на графа. — Меня по больницам затаскал, а на самом деле сам втихаря пилюли жрет. Успокоительные. Чтобы не беситься. А я-то его люблю. Знаешь, как люблю?.. Так люблю, что иногда даже просто подумаю о нем — и…

В толпе засмеялись. Толпа Пари любила острословов, не боящихся крепкого соленого словца. Мадлен была здесь своя. Ее окидывали оценивающими взглядами. Одобрительно прицокивали языком. Парни поднимали большие пальцы и показывали ей. Густо намалеванные девки кричали: «Давай!.. Давай!.. Наддай ему!.. Не сдавайся!.. Забодай его!..»

Горбун обхватил, смущаясь и дрожа, Мадлен за талию. Они стояли, как мать с ребенком. Молодая мать со старым ребенком.

— У тебя горячая рука, художник, — прошептала Мадлен.

Рука, получившая одобрение, скользнула ниже. Еще ниже.

Масляные краски, горячие потеки. Свежий, чистый молодой холст. Улыбка на устах. Была бы только улыбка на устах, все остальное приложится. Скользи ниже, кисть. Ласкай крупнозернистую грунтованную плоть. У каждой плоти есть душа. Ее изобразит только мастер. Не робей, мастер. Я разрешаю тебе. Я приказываю тебе.

На дощатую, грубо сколоченную из неотшлифованных рубанком деревяшек сцену выкатились девки. Много девок. Со сцены резким ударом донесся до носов толпы, пробив духоту, запах танцорского трудового пота. Девки были наряжены в юбки со множеством оборок. Оборки, снега оборок, мохнатые шмели оборок, тучи и цветы оборок, вихри тряпок и кружев, поднимающиеся к люстрам, еле моргающим сковзь пыль!

Девки построились в неровное каре; грянула музыка. Простая и неуклюжая. Под такую мог плясать медведь. Медведь на ее далекой родине… на снегу… на площади…

Прямолинейная, ударяющая, как палка или розга, дурацкая музыка взвизгивала, как баба, которую щекочут.