II
— Но я ничего не смыслю в египтологии! — возопила я.
Обычно я не воплю, произнося нечто подобное, поскольку едва ли столь безобидное признание должно вызывать такие сильные эмоции. Но мне приходилось произносить эту фразу уже в четвертый раз, и, похоже, я так и не смогла внедрить ее в их сознание.
Двое мужчин за столом обменялись взглядами. Одним из них был мой старый приятель Карл Федер из мюнхенского департамента полиции. Другой, по моему разумению, был его сверстником — лет пятидесяти пяти. Так же как Карл, он уже начал лысеть и раздаваться в талии. Мне представили его как герра Буркхардта, без званий и указания места службы. Если он был коллегой Карла, то должен был иметь какое-то отношение к полиции, однако я знала лишь одного человека с такими же холодными, как у него, глазами, а Руди уж точно не был полицейским офицером.
Я догадывалась, о чем они думают. Высказал это Буркхардт:
— Не могу понять, доктор Блисс. Вы — сотрудница нашего Национального музея, видный специалист в области истории искусств. Герр директор доктор Шмидт утверждает, что вы — его самая ценная сотрудница.
— О да, — мрачно согласилась я, — не сомневаюсь, что он это говорил.
Язык у Шмидта настолько же длинен, насколько необъятен его животик — круглый и пухлый. А сам он был хитер, как один из семи гномов, и ростом не намного выше. Не будь он столь умен, его бы давно изолировали от общества как человека весьма опасного. Не то чтобы он был плутом, напротив, Шмидт считает себя блестящим сыщиком-любителем, бичом всего преступного мира, а меня — своей подручной. Как Ватсон у Шерлока, как Арчи у Ниро Вулфа, так и Вики Блисс у герра доктора Антона 3. Шмидта. Во всяком случае, Шмидт в этом уверен. У меня несколько иной взгляд на расстановку сил в нашем дуэте.
— Люди создают те или иные произведения искусства более тридцати тысяч лет, — медленно и терпеливо произнесла я. — Даже если ограничиться только основными видами изобразительного искусства и принимать во внимание лишь западные страны, придется начинать с каменного века, далее перейти к египтянам, минойской культуре, этрускам, грекам, раннему христианству, Византии, средневековью, Ренессансу... О черт! Я хочу сказать, что никто не может быть экспертом во всех областях. Моя специальность — средневековое европейское искусство. Я не знаю...
— А как же золото Трои? — поинтересовался Федер. — Его едва ли можно отнести к средневековому европейскому искусству, не так ли?
Я очень боялась, что кто-нибудь вытащит-таки на свет Божий эту историю.
Вспоминая о ней, Шмидт называл ее «нашим последним делом». Впрочем, он не очень любил вспоминать ее, поскольку она не принадлежала к числу «наших» оглушительных побед. Это золото — бесценный клад древних украшений, исчезнувший из покоренного Берлина в конце второй мировой войны, — искали давно, почти пятьдесят лет. По мнению специалистов, русские вывезли его в Москву. Мы со Шмидтом и еще кое с кем потратили прошлой зимой несколько недель, чтобы проверить другую версию, согласно которой оно было тайно вывезено и спрятано где-то в Баварии еще до того, как русские вошли в город. По некоторым причинам я предполагала, что нашла тайник. Оказалось, это не так. Шмидт до сих пор жалуется, что я ввела его в заблуждение, чего я не делала, по крайней мере сознательно. Просто, скажем так, ошиблась. Иногда и я могу ошибиться.
Однако не на этот раз, черт подери. Федер самодовольно ухмылялся, глядя на меня так, словно сказал нечто очень умное. Он был прав. Троянское золото нельзя отнести к средневековому европейскому искусству.
Я попыталась еще раз:
— Этот вопрос выходит за рамки моей компетенции. И дело не в недостатке оной. |