Что это с ними? — спросила, будто не понимая.

—    Видите ли, — неуверенно проговорил сержант, не зная, как выйти из щекотливого положения, — думаю, что и вам будет не лишним воспользоваться бомбоубежищем — чем черт не шутит...

—    Так это же «фокке-вульф», разведчик, — упрекнула летчика девушка. — Разве вы по хулу не узнали?

Хрущев поразился ее слуху: в небе и в самом деле появилась «рама». А разведчик, конечно же, бомбить не станет. Наверное, прилетел сфотографировать аэродром. Очень вовремя угодил — пусть фотографирует, когда наши самолеты почти все в небе.

Зенитки открыли огонь. «Фокке-вульф» покружил немного и удалился восвояси.

—    Так вот о чем я хотела вас спросить, — вернулась к прерванному разговору девушка, — как зависит длина взлета и посадки вашего самолета от наклона взлетнопосадочной полосы? Конкретно: когда быстрее взлетит самолет — в гору или под гору?

—    Разумеется, под гору.

—    Почему?

—    Потому что под гору он быстрее наберет необходимую для отрыва скорость.

—    Выходит и под ветер он быстрее оторвется?

—    Нет. Скорость берется относительно воздушной массы, а не земли; так что под ветер самолету потребуется больше времени для разбега.

—    Понятно, — кивнула девушка и пояснила: — Это я на случай, если к вашему прилету придется площадку подыскивать.

—    Запомню.

Из бомбоубежища показались штурман со стрелками и авиаспециалистами.

—    Что, командир, решил проверить выдержку нашего нового члена экипажа? — сострил Штанев.

—    Нет, Яша, это она проверила нашу. И скажу тебе по секрету, некоторые очень некрасиво драпали, особливо симпатичный старший лейтенант.

—    Так я не от фрица — за папиросами в каптерку бегал, чтобы с вами за компанию покурить. — Он достал пачку «Казбека» и услужливо раскрыл перед девушкой.

—    Опоздал, Яша. Пробегал. Теперь покуришь, когда вернемся. По местам! — скомандовал Хрущев.

Вокруг — чернильная темнота; частые вспышки молний бьют по глазам, ослепляют и оглушают: не видно ни стрелок приборов, ни лампочек подсвета, не слышно гула моторов; лишь чувствуется, как самолет то проваливается вниз, то взмывает ввысь. Иногда Хрущеву кажется, что бомбардировщик разламывается — трещат и стонут шпангоуты, звенят от напряжения стрингера; с консолей крыльев срываются голубые огненные язычки — электрические разряды. Кажется чудом, что самолет еще держится в этом адовом небе, бушующем грозовыми смерчами, и невероятным, что молодой летчик наперекор стихии ведет самолет в кромешной тьме, когда то и дело из поля зрения исчезают авиагоризонт, указатель скорости, вариометр. А молнии сверкают все чаще, все оглушительнее гремят раскаты грома.

—    Штурман, стрелки, как вы там? — спросил командир у членов экипажа по СПУ — самолетному переговорному устройству.

—    Нам-то что, а вот ты как ведешь? Я даже компаса не вижу, — отозвался Штанев. — Может, вернемся? Облака плотнеют, и если мы врежемся в них — окажемся у дракона в пасти!

—    Ты же говорил, нам бояться нечего, обойдем.

—    Да вот, все обложило кругом — ни зги!

Перед самым носом бомбардировщика снова сверкнула молния, ударила сверху вниз, и в кабине запахло озоном.

Докладывает стрелок-радист Сурдоленко:

—    Товарищ командир, экипажи, что пошли на бомбежку, сообщают, что возвращаются — не смогли пробиться сквозь грозу.