– Нет! – воскликнула Эвлюэлла. Я осторожно взглянул на челюсти, сжимавшие мое запястье. Наблюдатель без руки – человек не у дела. Во времена Второго Цикла можно было заказать себе протез получше собственной руки, но Второй Цикл остался далеко в прошлом, и подобную роскошь теперь уже не найти.

– Но как это делается? – спросил я.

– В пределах этого помещения необычайно сильна Воля, – ответил Гормон. – Она неумолимо отделяет правду от неправды. За углом этой стены спят три Сомнамбулы, посредством которых говорит Воля, и они управляют Устами. Ты боишься Воли, Наблюдатель?

– Я боюсь своего собственного языка.

– Смелее. Перед этой стеной никогда не произносилась ложь. Никто не терял здесь руки!

– Тогда вперед, – сказал я. – Кто будет спрашивать?

– Я, – сказал Гормон. – Ответь мне, Наблюдатель, без уверток, можно ли сказать, что жизнь, проведенная в наблюдении, – жизнь, проведенная с пользой?

Я долго молчал, собираясь с мыслями и глядя на челюсти.

Наконец, я ответил: – Стоять на страже во имя человека – это, наверно, самая благородная задача, которой можно себя посвятить.

– Осторожно! – закричал встревоженный Гормон.

– Я еще не кончил, – сказал я.

– Тогда давай дальше.

– Но посвящать себя поиску врага, который всего лишь плод чьего-то воображения, – глупо. Превозносить того, кто долго и добросовестно ищет недруга, который никогда не придет, – неумно и грешно. Моя жизнь прошла впустую.

Челюсти Уст Правды не дрогнули. Я вытащил руку, посмотрел на ладонь так, словно она только что выросла из моего запястья. И вдруг почувствовал себя постаревшим сразу на несколько циклов. Эвлюэлла – глаза широко раскрыты, ладонь прижата к губам – была потрясена тем, что я сказал. Мои слова, казалось, еще звучали перед ужасным идолом.

– Сказано откровенно, – произнес Гормон, – хотя и без особой жалости к себе. Ты слишком жестко судишь себя, Наблюдатель.

– Я говорил, чтобы спасти руку, – ответил я. – Ты хотел, чтобы я солгал?

Он улыбнулся и повернулся к Эвлюэлле:

– Теперь твоя очередь.

Маленькая Летательница осторожно приблизилась к Устам Правды, и было заметно, что она боится. Ее тонкая рука задрожала, когда она положила ее на холодный камень челюстей. Я с трудом поборол желание броситься и оттащить ее от искаженной в дьявольской гримасе головы.

– Кто будет задавать вопрос? – спросил я.

– Я, – ответил Гормон. Крылья Эвлюэллы слабо дрогнули.

Лицо побледнело, ноздри затрепетали, верхняя губа поднялась. Она стояла, прислонившись к стене, с ужасом глядя на то место, где лежала ее рука. Из-за линии защиты на нас глядели размытые лица, губы произносили слова, которые, без сомнения, значили недовольство нашим долгим визитом, но ничего не было слышно. Воздух был теплым, влажным и затхлым, словно поднимался из колодца, пробитого в пластах времени.

Гормон медленно произнес:

– Этой ночью ты позволила своему телу услаждать Принца Роума. Перед этим ты дарила себя Измененному Гормону, хотя такие связи запрещены обычаем и законом. Еще раньше ты была подругой Летателя, ныне покойного. У тебя могли быть и другие мужчины, но я ничего о них не знаю, да это и не важно. Скажи мне вот что, Эвлюэлла: который из трех дал тебе наибольшее физическое удовольствие, который из трех сумел всколыхнуть твое чувство, которого из трех ты бы выбрала своим другом, если бы у тебя была возможность выбирать?

Я хотел запротестовать, ибо Измененный задал три вопроса, а не один, воспользовавшись подходящим моментом.