Было странно видеть его спотыкающуюся неуверенную походку, ибо даже плотные коричневые одежды не могли скрыть его молодость и силу. Он шел, выпрямившись, развернув плечи, и все же его походка была запинающейся и шаркающей походкой старика. Когда я догнал его и заглянул под капюшон, я все понял: к его бронзовой маске, которую носили Пилигримы, был приделан ревербератор, используемый слепыми, чтобы вовремя узнавать о встречающихся на пути препятствиях. Он ощутил мое присутствие и сказал:

– Я слепой Пилигрим. Прошу не причинять мне вреда. – Это не был голос Пилигрима. Это был сильный, резкий, повелительный голос. Я ответил: – Я никому не собираюсь причинять вреда. Я Наблюдатель, который прошлой ночью потерял свое занятие.

– Многие прошлой ночью лишились своих занятий, Наблюдатель.

– Только не Пилигримы.

– Нет, – сказал он. – Пилигримы – нет.

– Куда ты идешь?

– Из Роума.

– И никуда конкретно?

– Никуда, – сказал Пилигрим. – Совсем никуда. Я буду просто бродить по свету.

– Тогда мы могли бы идти вместе, – сказал я, ибо идти с Пилигримом это небывалая удача, а я, потеряв Гормона и Эвлюэллу, был вынужден идти в одиночку. – Я иду в Перриш. Идем?

– Туда – с особым удовольствием, – ответил он горько. – Да. Я иду с тобой в Перриш. Но что за дела могут быть там у Наблюдателя?

– У Наблюдателя теперь нигде не может быть дел. Я иду в Перриш, чтобы предложить свои услуги Летописцам.

– А…

– Теперь, когда Земля пала, я хочу побольше узнать о годах ее славы.

– Разве пала вся Земля, не только Роум?

– Я думаю, да, – ответил я.

– А, – сказал Пилигрим, – а… Он погрузился в молчание, и мы пошли по дороге. Я дал ему руку, и он больше не спотыкался, а зашагал уверенной молодой поступью. Время от времени он что-то бормотал, а, может, это прорывались рыдания. Когда я расспрашивал его о жизни Пилигрима, он либо отвечал уклончиво, либо отмалчивался. Мы шли уже час. Начинались леса. И вдруг он сказал:

– У меня болит лицо. Помоги мне получше приспособить эту маску.

К моему удивлению он начал снимать ее. У меня перехватило дыхание, ибо Пилигримам запрещено показывать свое лицо. Может, он забыл, что я не слепой.

Он начал стаскивать маску, проговорив:

– Вряд ли тебе понравится это зрелище. Гнутая бронза соскочила со лба, и прежде всего я увидел глаза, которые перестали видеть свет совсем недавно. Зияющие дыры, в которых побывал не скальпель хирурга, а, скорее, расставленные пальцы, а потом показался острый породистый нос, и наконец, тонкие сжатые губы Принца Роума.

– Ваше Величество! – невольно вырвалось у меня. Потоки засохшей крови на щеках. Вокруг глазниц какая-то мазь. Он вряд ли чувствовал сильную боль, ибо убил ее этой мазью, но боль, которая обожгла меня, была настоящей.

– Больше не величество, – сказал он. – Помоги мне. Его руки задрожали, когда он протянул мне маску. – Эти края надо расширить. Они давят на щеки. Здесь… и здесь… Я побыстрее сделал все, что нужно, ибо не мог долго видеть его лицо. Он надел маску. Мы молча пошли дальше. Я не имел понятия, как можно разговаривать с таким человеком. Это было невеселое путешествие для нас обоих; но теперь я решил быть его провожатым. Я думал о Гормоне и о том, что он сдержал свое слово. И об Эвлюэлле я думал тоже, и много раз у меня на языке вертелся вопрос, что стало с любовницей Принца в ту ночь, но не смел вымолвить и слова.