– Как ты брутально. Готова поспорить: каждая девчонка, на которую кладет глаз говнюк в баре, мечтает, чтобы ее бойфренд выпнул его из города.

Непонятно, это она с сарказмом или без? Лопес покосился на Илэйн; та ответила медлительно-томным взором.

– Отлично, – промурлыкала она. – Сексуально-то так.

В первый раз с момента стычки с Бадди Канцером Лопес улыбнулся, оттаивая.

– В следующий раз я его перед тобой изметелю.

– Ух, не могу дождаться, – смешливо протянула она. – Наваляй ему, офицер. Хорошенько наваляй…

В туалете на задах бара Бадди снова стало плохо; накатили мутная слабость и тошнота. Черный червь словно знал, что Бадди замышляет, и желал подстраховаться, что его носитель не даст задний ход, а потому напоминал ему, кто здесь главный. Иногда Бадди прикидывал: а что произойдет, если упереться и не идти у червя на поводу, выстоять до конца? Что за это будет – смерть? Как-то в начале, на вторую ночь после смерти доктора с секретаршей, он случайно нашел в ящике стола механика пистолет. Махнув для бравады пару стопок бурбона, он сунул себе ствол в рот и, закрыв глаза, представил, что сейчас спустит курок, но в итоге делать этого не стал. Не потому, что при желании не смог бы нажать на спусковой крючок. В этом и соль: тот, кого он представлял себе черным червем, не мог заставить его делать что-либо против собственной воли. Разумеется, для понуждения к определенному ходу действий он использовал боль, но контролировать свою жертву не мог. Так что у Бадди все равно оставалась свобода выбора.

Причиной, почему Бадди в ту ночь не нажал курок, была и проще, и неизмеримо сложней, чем контроль над разумом. Курка он не спустил потому, что ему нравилось то, чем он занимался. Передача другим частицы недуга, обжившего его собственное тело, давала не только освобождение, но и удовольствие. Он этим упивался. Смаковал ощущение приходящей через это силы, способности решать, кому суждено жить, а кому умереть. Это было богоподобно. Бадди все еще не знал досконально, существует ли черный червь в том обличье, какое представлялось ему – гладкий, лоснящийся под панцирем, рудименты глаз по бокам удлиненной головы со жвалами, напоминающими зазубренную рану, или же это не более чем мысленный образ, отражающий коррозию собственного нутра, извечно присущей ему запятнанности. Если червь присутствовал в нем на самом деле, то он был средоточием зла, и некая часть ощущаемого удовольствия разделялась, а то и производилась за счет этого запредельно чуждого присутствия. Если же червя не существовало, то в нем все равно обреталось зло, превосходящее самые гнусные зверства, какие ему доводилось лицезреть на телеэкране, и Бадди это знал. Иногда он размышлял, а есть ли другие, подобные ему; другие, разбросанные по стране, а то и по миру; те, кто передает заразу одним своим прикосновением и утоляет свою боль тем, что дарует ее другим. Этого Бадди не знал и, видимо, не узнает никогда. Как он дошел до этого, он тоже не мог объяснить. То ли воздействием каких-то сторонних сил, а может, это просто следствие его собственного морального распада. «Быть может, – рассуждал он, – я следующий шаг в человеческой эволюции»; существо, чья физическая оболочка стала отражением его морального состояния; человек, чья душа внутри разложилась и изгнивает, отравляя и преображая внутренности.

Кем бы он ни был, он был уверен в одном: сил и гибельности в нем больше, чем в любом обывателе этого задрипанного городишки, и скоро уйма народа здесь своей шкурой усвоит преподанный им урок.

Паркуясь на стоянке истонского мотеля, Бадди улыбался и тут заметил, как кто-то выходит из его номера.

Улыбка сошла у него с лица.

– Сын, ты в порядке? – спросил Джед.

Фил отреагировал так, будто только что вышел из транса:

– А? Да нет, все нормально.