Возможно, поэтому мы и повиновались, ведь театр как будто сам себе служил объяснением. Возможно, мы превозмогали боль, потому что всё вокруг заверяло нас, что в будущем никогда не будет никакой другой, настоящей жизни, кроме этой.

В этой машине мой друг Андреас долгое время был важной деталью.

Окажись он сегодня вечером здесь, ты бы подумал, что из него, как и из меня, можно варить мыло, внешне он, как и я сегодня, годился бы только для живодёрни. Но тогда его тело было совершенной скрипкой Бога, который вместо смычка играет на своём инструменте тростью. И я сознательно говорю о теле. Я знаю, что есть люди, которые считают, будто нельзя разделить тело и душу, но это потому, что они не видели того, что видели мы с Андреасом. Он и я, мы знаем, что можно танцевать без души и спрятав голову под мышку, и тем не менее заставлять мир верить, что мёртвое — это живое.

Дни наши сочтены, времени осталось слишком мало, чтобы о чём-то умалчивать. Когда Андреас танцевал, зрители в тёмном зале видели, как сбываются их мечты. Не знаю, как такое происходит. Возможно, дело было в его технике. В его пируэтах, его собранности, его технике центрирования, его неистовом, но вместе с тем застывшем на месте вращении. Или же в его чуть более раннем толчке при прыжках, в кульминации прямо перед первым тактом, и в том, как он зависал в воздухе, а в то мгновение, когда все ждали, что сейчас он, опустившись на землю к нам, остальным, снова окажется на сцене, он вытягивался и продолжал парение, и в этот миг мы, стоящие за кулисами, и две тысячи человек в зале сидели, затаив дыхание, не понимая, ангел жизни или ангел смерти дышит всем нам в затылок.

Вот так танцевал Андреас, при всей своей невероятной технике так легко, словно он вышел на прогулку. И всё-таки главное было не в этом, его техника — лишь малая часть всей этой истории. Главным же в ней для всех тех, кто будет помнить Андреаса, была его способность становиться одним целым с теми балетами, в которых он танцевал, и то, каким он был среди нас, — улыбающийся, трудолюбивый, близкий и одновременно какой-то давным-давно позабытый пережиток из театра прошлого века. И то, что он в большей степени, чем какой-либо другой танцовщик до него, был вылеплен из того же гипса, из которого создан балет.

У балетов великого Маэстро самые разные сюжеты. В одних рассказывается о том, что есть справедливость в существовании различий между богатыми и бедными, в других о том, как хороша жизнь на лоне природы, но все они в первую очередь посвящены любви, утверждению, что любовь присутствует повсюду и что она несёт в себе сверхъестественную красоту и сверхъестественную печаль, но речь всегда идёт о чём-то «сверх» и никогда не заходит о чём-нибудь низком, во всяком случае никогда, ни в одном балете — о том, что находится ниже пояса.

Конечно же, все эти сюжеты придавали особенную окраску нашему коллективному безумию, конечно же, все мы и вне театра, например по пути домой, ходили вывернув носки наружу и с важным видом, не смывая грим с лица, чтобы все видели, что к нам крепко пристала любовь, что в каждом из нас есть что-то от принца, принцессы, селянки или дьявола, что в нас уж, во всяком случае, можно найти что-то благородное.

Но с Андреасом всё было иначе, ему не нужен был грим. Он не играл принца, он был принцем. Кроме сцены я видел его, разумеется, чаще всего в зале у станка, он всегда выполнял упражнения с той одержимостью, которая происходит от сознания, что ты делаешь единственно правильное на свете дело, ведь зародившееся у некоторых из нас подозрение в том, что театр — это уводящий в сторону тупиковый путь, Андреасу и в голову не приходило, он был убеждён, что с каждой ступенькой приближается к глубинному смыслу жизни. Но когда он не упражнялся в зале, думаю, всё в его жизни было посвящено женщинам, да, именно так — главным для него были женщины. Речь шла не о какой-нибудь отдельной женщине, скорее, напротив, речь шла о женщине как идее.