— Мы, сидевшие за столом, — продолжал он, — в этот миг не могли смотреть друг другу в глаза. Тогда рядом с моим отцом встал повар, и, когда он снял свой белый колпак, я узнал его. Это был писатель Мортен Росс, которому был вынесен приговор, на нём должна была быть надета арестантская роба, он должен был быть обрит наголо и держать в руке лопату, а вместо этого он стоял перед нами — длинноволосый и в форме повара.

От гнева кровь прилила у меня к лицу, и мне пришлось медленно выговаривать каждое слово, чтобы не подвёл голос. «Ты нарушил закон», — сказал я.

Отец пристально посмотрел на меня. «Я люблю его», — сказал он, и я почувствовал, что от отвращения теряю рассудок.

«Невозможно, — сказал я, — любить мужчину».

Тут заговорила моя мать. «Ты ошибаешься, Гектор, — сказала она. — Это очень даже возможно. Я сама много раз это делала».

«Тебе, мама, — сказал я, — следует помолчать». Я оглянулся на сидящих со мной за столом и увидел, что они просто парализованы.

«И что теперь?» — спросил я.

«Теперь мы уезжаем, — ответил отец. — Через час нас заберёт рыбачья лодка и отвезёт во Фредериксхаун. — И добавил тихо: — Мы покидаем Данию».

«А ты, мать, — сказал я, — что ты скажешь на это?» И она, которая, сколько я её помню, всегда выпаливала свои ответы, задумалась. Потом посмотрела на отца, своего мужа. «Это, Игнатио, — проговорила она медленно, — как я понимаю, то, что тебе всегда было нужно».

Минуту отец прямо смотрел на неё, и я предполагаю, что в эту минуту они подводили баланс какого-то счёта, который никогда прежде не сходился.

Потом он оглядел всех нас. «Я пригласил вас, — продолжал он, — приехать сюда сегодня вечером, потому что все вы, сами того не зная, in absentia присутствовали в ту ночь при вынесении мне окончательного приговора.

Это был смертный приговор. Председатель Верховного суда Игнатио Ланстад Раскер должен умереть и исчезнуть, чтобы, если уместно так сказать, возродиться заново. Мне очень хотелось, мне было необходимо, чтобы вы присутствовали при моих похоронах и моём рождении, потому что это те два момента, при которых рядом с человеком должны быть те, кого он любит.

Я, конечно, знаю, что порождён жизнью. Но в какой-то момент я, должно быть, отвернулся от неё, и тем не менее надо же так случиться — повернуться к жизни спиной, чтобы тебя всё равно — если можно так сказать, сзади — настигла и заполнила любовь».

И тут я встал.

«У тебя, отец, — сказал я, — будет возможность поплакать над жизнью, смертью и любовью в тюрьме Вестре, когда ты будешь отбывать два года за злоупотребление служебным положением и два года за противоестественные половые отношения».

Я оглянулся по сторонам, и на лицах всех остальных не увидел ничего, кроме сомнения — датской национальной болезни. «Господин комиссар полиции, — произнёс я, — примите, пожалуйста, необходимые меры». И медленно, словно выбираясь из вязкой жидкости, начальник полиции нравов поднялся на ноги.

«Господин председатель Верховного суда, — произнёс он, — вы незаконно освободили заключённого. Вам, разумеется, придётся проследовать со мной в Копенгаген, чтобы всё встало на свои места», — и он двинулся к отцу.

В этот момент мой отец обнял повара, движением, которое было одновременно защищающим и нежным, и тогда я впервые в жизни увидел, как мужчина ласкает другого мужчину, и дай Бог, чтобы это было в последний раз.