Суждения Вудза в выборе актеров были лучше его литературных взглядов. Роль Карен Эндр он отдал неизвестной тогда актрисе, которую он открыл, — Дорис Нолан. Она была очень хорошенькой (хорошенькой в том смысле, в каком надо), роль необыкновенно ей подходила, и она превосходно с ней справилась. Главную мужскую роль, Гатса Ригана, сыграл Уолтер Пиджен. Это было моим вкладом в выбор актеров. В то время, на которое пришелся переход от немого кино к звуковому, Пиджен в Голливуде считался актером, отыгравшим свое, и играл в маленьком летнем театре на Востоке. Он был одним из моих любимых актеров немого кино (где играл высоких, обаятельных, аристократичных злодеев), и я видела его на сцене в Голливуде, так что предложила Вудзу съездить и посмотреть на него в летнем театре. Первой реакцией Вудза было: «Да ну, он свое отыграл», но он поехал. К чести Вудза надо заметить, что игра Пиджена так его впечатлила, что он тут же подписал с ним контракт на «Ночью 16 января» (и сказал мне: «Да это тот парень, что надо!»). Вскоре после премьеры Пиджен подписал долгосрочный киноконтракт с Эм-Джи-Эм, и это стало его новым стартом в кино и началом его звездной карьеры. Позже он говорил мне, что этому контракту он обязан роли Гатса Ригана. (Жаль только, что Эм-Джи-Эм ограничило его «уютным» типажом а’ля «Мистер Минивер»; он достоин большего).

Это был один из немногих приятных моментов в постановке пьесы. К моменту премьеры (которая состоялась в сентябре 1935 года) пьеса была, с моей точки зрения, мертва. Я не могла испытывать по отношению к ней ничего, кроме отвращения и негодования. Это было не просто изувеченное тело, но хуже того: это было изувеченное тело, в некоторых из покалеченных конечностях которого еще читалась прежняя красота, что делало вид его крови еще более невыносимым. В вечер премьеры я сидела на последнем ряду, зевая — не от волнения, но от смертельной скуки, потому что это событие больше не имело для меня никакого значения.

Спектакль получил разные отзывы: хитом он не стал, но постановку можно было расценить как «успешную». Она шла полгода. Успех и известность ей принес, естественно, трюк с судом присяжных. Для премьеры Вудз заранее составил суд присяжных из знаменитостей (единственным из них, кого я запомнила, был Джек Демпси, бывший чемпион по боксу в супертяжелом весе). Следующие две недели Вудз держал за сценой своих присяжных, на случай если среди публики не найдется желающих. Но вскоре он понял, что это излишняя предосторожность: его офис осаждали знаменитости и никому не известные, желающие попасть в число присяжных; их было так много, что не все просьбы он мог удовлетворить.

Любопытным событием в истории пьесы стал благотворительный спектакль в пользу слепых. (Я на нем не присутствовала; просто не смогла бы увидеть это во второй раз, но мне о нем рассказывали.) Все присяжные и большая часть зрителей были слепыми; старшиной присяжных была Хелен Келлер. Грэм МакНами, известный ведущий новостей, исполнял роль переводчика, в случаях необходимости описывая словами, что происходит на сцене. В тот вечер приговор был «виновна».

В целом за время постановки в Нью-Йорке статистика приговоров была 3 к 2 в пользу оправдания — согласно помощнику режиссера, который вел подсчет.

В ту зиму Вудз организовал гастроли — в Чикаго, в Лос-Анджелесе и в Лондоне; все они прошли очень успешно.

Постановка в Чикаго запомнилась мне по неожиданной причине — там театральный критик Эштон Стивенс написал единственный в моей жизни отзыв, который мне понравился. Я сохраняю те отзывы, которые можно назвать лучшими, и некоторые из них даже глубоко меня тронули, но не было ни одного, в котором было бы сказано то, что я хотела прочесть.