Вернувшись к первой странице, Эйприл принялась водить пальцами по строкам и шевелить губами, словно ребенок, который учится читать. Она медленно продиралась через текст дневника, пропуская целые предложения и абзацы, когда начинала совсем путаться в буквах. Однако мало-помалу отдельные слова становились понятными, иногда даже обрывки фраз вроде: «…дальше, чем до сих пор. Много лет назад». Или: «Существуют щели, через которые можно проскочить, куда он не посмеет последовать. Или же ждать». Кажется, написано именно так, но Эйприл не была уверена, а глаза уже разболелись от напряжения. В спальне было слишком темно для подобной работы.

Эйприл отложила тетрадь, вынула из ящика еще пять. Почерк в них был таким же, как и в первой, но хотя бы в одной из книжек над записями были проставлены месяцы, правда, над ними часто появлялся знак вопроса — июнь? — как будто Лилиан сомневалась в дате.

Всего дневников оказалось двадцать, и Эйприл выложила их на крышку бюро, строго соблюдая очередность, с которой те были помещены в ящик, рассудив, что Лилиан хранила тетради в хронологическом порядке, следовательно, внизу лежали самые старые.

Действительно, в последней книжице почерк оказался гораздо разборчивее. Он прекрасно читался, и на строчки было приятно посмотреть. И исправлений не нашлось, как будто все записанное на бумаге сначала старательно взвешивали в уме.

Отложив на потом все телефонные звонки, Эйприл вернулась к кровати и легла на пахнущую плесенью гусиную перину. Она наугад раскрыла первую тетрадь.

«Хайгейт и Хемпстед Хит теперь потеряны для меня окончательно. С этим я смирилась. Я ходила туда, чтобы видеть воочию места наших совместных прогулок. Но теперь они останутся лишь в моей памяти. И собора Святого Петра я не видела по меньшей мере полгода. Я не могу выйти в город. Это слишком трудно. После того случая в подземке я поклялась больше никогда не ездить на метро. Нехватка воздуха и тревога проявляются достаточно сильно даже на улице, но внизу, в этих тесных тоннелях, становится тяжелее вдвойне. Даже послеобеденные походы в библиотеку и Британский музей в Блумсбери теперь под запретом.

„Неужели и это тоже?“ — с отчаянием спрашиваю я себя каждый раз. Когда же закончится эта пытка, и с чем я останусь в итоге? Стеснение в груди и помутнение в глазах случались дважды в читальном зале, ощущение похоже на медленно разрастающуюся мигрень. У меня с собой была вода. Во второй раз какой-то мужчина с несвежим дыханием пытался воспользоваться моим состоянием.

Доктор Харди все равно уверяет, что я совершенно здорова. Но как я могу быть здорова? Доктор Шелли утверждает, будто я страдаю агорафобией, он считает, что это как-то связано с детскими воспоминаниями. Скоро придется отказаться от услуг умников с Харли-стрит.[7] Я не посмею рассказать им о зеркалах. Оставшиеся тоже придется отправить в чулан».

Большинство записей в дневнике были примерно того же содержания. В них фиксировались приступы изнеможения и странные физические ощущения, пережитые бабушкой в различных местах Лондона, которые Эйприл не только не могла представить, но даже отыскать на карте. И в целом получалось, что Лилиан страдала от панических атак каждый раз, когда оказывалась слишком далеко от Баррингтон-хаус.

Постепенно записи превращались в список мест, куда бабушка отправлялась, чтобы уехать или, точнее, бежать из Лондона. Многочисленные железнодорожные станции: Юстон, Кингс-кросс, Ливерпуль-стрит, Пэддингтон, Чаринг-кросс, Виктория. Лилиан пыталась добраться до вокзалов, но не выдерживала нервного напряжения в сочетании с неприятными, парализующими мышцы симптомами, какими сопровождались все ее попытки. Это свое состояние она скоро начала именовать «болезнью».

Иногда Лилиан пыталась определить крепость границ, за которыми, как она ощущала, заканчивалась ее свобода.