Дацис уселся на скамью и уперся тяжелым взглядом в стену.

– Не неплохие, а хорошие. Сколько вам надо говорить: если что не ладится, ищите у себя! Стешка плохая, каждый день убегает.

Я удивился:

– Вам-то что за горе, Ян Михайлович? Уборщицы вроде не в вашем подотчете. Запирать их на замок, как реактивы, не обязательно.

– А вы знаете, где она сейчас?

– Нет, конечно.

Дацис сказал торжественно и скорбно:

– У соседей.

– К геологам пошла?

– К геологам. Шляется из одной комнаты в другую. Что теперь о нас будут говорить – ужас просто!

Я начал терять терпение.

– Ужаса здесь не вижу. Чистоту Стеша обеспечивает, а остальное нас не касается. Хочется ей лясы точить, ну и, душа из нее вон, пусть точит.

Дацис зловеще покачал головой:

– Если бы лясы… Она ведь как? Только в те комнаты, где молодой народ: Покрутит бедрами, подмигнет, засмеется, а они потом к нам на чердак…

– На чердак?

– А куда же еще? Самое спокойное место, еще до Стешки проверено. Вчера полевик Силкин и керновщик Чилаев лезли по лестнице – последние гроши протирать. Столоверчение было почище спиритизма. Она им в темноте такие потусторонние радости закатывала… И все за десятку.

Я посоветовал Дацису:

– Бросьте эту слежку, Ян Михайлович. Стеша сама знает, как ей держаться. А если завиден чужой успех, сэкономьте на куреве и сами займитесь спиритизмом. Не хочу об этом думать.

Дацис ушел, но я продолжал думать о Стеше. Мне стало обидно за Сеньку Штопора. Он был не такой уж плохой человек, этот грабитель. Я припоминал, как горели его глаза, когда он расписывал Стешины достоинства. Черт его знает, как все обернется, если он услышит о ее поведении. У Сеньки ни при каких шмонах не находили ножа, но я, его сосед, знал, что он расстается с ножом только на время обыска. И, конечно, он таскал нож не для баловства, это я тоже понимал – такие чувствуют обиды глубоко и на расправу скоры…

«Ладно, ладно! – утешал я себя. – Что я знаю о нем, то и она знает – будет остерегаться. А – Дацису надо намекнуть, чтоб не трепался. Недаром все же говорят, что об изменах жены мужья узнают последними». Сенька, однако, узнал обо всем в этот же вечер. Мы сидели с ним на нижних нарах и хлебали «суп с карими глазками» – стандартную нашу рыбную баланду, когда в барак влетела радостная Стешка.

– Сенька! – крикнула она. – Ну денек – трех фрайеров подмарьяжила.

Он вскочил на ноги, забыв о супе.

– Врешь, падла!

Она с гордостью бросила на нары три смятые десятки.

– Факт был в …, следы на столе. Теперь я полноценная жена, зарплату приношу. Гони за спиртом.

Сенька умчался в другой конец барака, снаряжать в поход мастеров по добыче «горючего» – его даже в самые трудные дни войны можно было достать за хорошую плату, Стешка игриво толкнула меня плечом.

– Посунься, начальничек! Даме полагается лучшее место.

Минут через пять на наших нарах появился разведеный спирт, американская консервированная колбаса и сухой лук. Сенька налил мне полкружки.

– Пей, Серега! Надо это дело обмыть.

Стешка зазвенела, затряслась, еле выговорила подавившись смехом, как костью:

– Обмыть и пропить! Мать человеков пропиваем.

Сенька хохотал вместе с ней, а Стешка, быстрс опьянев, расхвасталась:

– Ты, Сень, руками работаешь, Сережка головой, а я чем? Без чего нельзя, понял! Без ума проживешь, без рук проскрипишь, без хлеба перебедуешь, а без этого никак – самое важное, значит!

Сенька, умиленный, поддержал ее:

– Верно, ну баба! Все в эту яму бросаем – деньги, свободу, жизнь.