Я не помню, о чем говорил Харин, у меня путались мысли от совершенства этой женщины, от ее улыбки, источаемого ею аромата. Я разобрал только, что нас направляют в опытный металлургический цех, где производятся различные технологические исследования, и начальник этого цеха Ольга Николаевна Лукашевич – она! Я мигом повернулся к ней:

– Значит, теперь мы – ваше хозяйство?

– Да, мое. – Она довольно засмеялась. – Если, конечно, вы сами этого хотите – идти в наш цех, а не в другое место.

– Я ничего в жизни так не хотел, – выпалил я. – И ни на какое другое место не соглашусь!

Она мило кивнула головой и сделала такую затяжку, что на кончике папиросы вспыхнул язычок пламени.

Харин тоже улыбался. Хотя вольным строго воспрещалось радоваться счастью заключенных, а тем более – содействовать их счастью, он радовался за нас, что больше нам не изнемогать на непосильных общих работах, и за себя, что избавляет нас от них. Он не скрыл своей кощунственной радости.

– Надеюсь, никто не огорчен перспективой поработать в тепле и по специальности? – спросил он шутливо, не сомневаясь ни секунды, что все мы выразим в ответ шумную радость.

– Лично меня такая перспектива не устраивает, – чопорно сказал Альшиц.

Он встал и снова поправил на шее полотенце. Он был смешон в своей полунищенской – полубарской одежде. Покажись такой человек на улице города, его бы заулюлюкали мальчишки, обсмеяли взрослые, на него сбежались бы все собаки. В Норильске осенью тридцать девятого года никакой одежде не удивлялись. И все улыбки погасали, как только взгляд переходил с одежды на самого Альшица. Он жалко сгибался под дождем, уныло кутался от ветра, но перед людьми стоял прямо и гордо. Он мгновенно менялся, когда заговаривал с незнакомыми, особенно с вольными. Все в нем – и осанка, и ясный взгляд, и спокойная речь – утверждало его значение. Он мог быть ввергнут в заключение, но его не сделать иным, чем он есть, – так пусть все знают, каков он!

В тепле, конечно, лучше, чем на холоду, – сказал он вежливо, – но я мечтаю не о тепле и не о легком труде, а о такой работе, на которой могу принести максимум пользы. Как вам известно, я коксохимик.

Вы сможете заняться коксом в опытном цехе, – пообещал Харин. – Ваши исследования пригодятся для нашего будущего коксохимического завода.

Нет, – сказал Альшиц. – Исследования меня тоже не устраивают. Мне нужно участвовать в проектировании и строительстве этого вашего будущего завода – так лучше для завода, все остальное не так важно. Заключенным не полагается возрожать начальству, они обязаны смиренно слушать, покорно отвечать: «Так точно!» – правило это вдалбливали в нас уже не один год. Могли и просто приказать нарядчику: «Такого – туда-то!» – не расспрашивая, какой кто пожелал работы, и все тоже было бы в порядке. Строптивость Альшица, по нормам нашего нынешнего существования, была не только нетактичной, но и наказуемой. Харин удивился, но и не подумал пригрозить карой за непослушание. Мне показалось, что он слушает почти с сочувствием.

– Возвращайтесь на свои общие работы, раз вам не улыбается в опытном цехе, – сказал он. – Со своей стороны обещаю, что при встрече доложу о вас начальнику строительства. Возможно, он создаст специальную группу по проектированию коксохима.

Когда мы вышли из кабинета, я с возмущением обратился к Альшицу:

– Мирон Исаакович, вы – полоумный! Пока создадут вашу проектную группу, вы трижды окочуритесь в котловане. Вы сами говорили, что больше недели не протянете.

Он высокомерно посмотрел на меня.