Крепко сколоченная, надежно связанная, она могла ходить как под парусом — чтобы удирать от ветра, так и на веслах — чтобы еще быстрее добираться к берегу. Ансельм командовал самым надежным одномачтовым судном в этих водах. Чтобы его закрутить, требовался настоящий водоворот, чтобы пробить в нем брешь — пушка. Чтобы сдвинуть его хотя бы на дюйм на суше, требовалась сила двух крепких мужчин. У дуба — это Ансельм узнал уже потом — древесина тяжелая. Получив лодку в наследство, это обнаружил и Эвальд. Как и его помощник, он же козел отпущения, работавший почти за бесплатно и каждое утро шагавший через весь остров, чтобы спустить на воду Эвальдову гордость и радость, — Плётц.

С Плётцем на борту Эвальд отважился присоединиться к остальным рыбакам, чтобы вместе с ними черпать свою долю из соленой воды. Для него рыболовство было местью этим мрачным водам, морю, отравлявшему землю своей солью. Он старался подражать другим рыбакам — стоял грудью против ветра, забрасывал сеть, пытался преследовать косяки сельди, — однако вскоре заметил, что его лодка значительно отличается от других. Оказалось, что она больше, ниже сидит в воде, неповоротливая, а ее парус, хотя и широкий — в два разворота плеч, — плохо ловит ветер. Когда косяк рыбы двигался дальше по шельфу или вдоль берега, остальные лодки с Рюгена резво разворачивались и устремлялись вослед. Когда начинался шторм, они просто прятались в заливе с подветренной стороны, а потом возвращались к прерванному занятию. Лодка Эвальда была неуклюжей, разворачивалась с трудом, и Эвальд ругательски ругал Плётца, называя его косоруким болваном. А когда задувал шквалистый ветер — Брюггеман его и опасался, и втайне желал его, потому что наконец мог противопоставить свое судно проклятому морю. Рюгенские просто удирали к берегу, а его крепко сколоченная лодка, тяжело раскачиваясь и ныряя, неторопливо, словно в океане клея, продвигалась к земле, и под конец Брюггеман с Плётцем неизбежно промокали до костей. Обессилевшие, по колено в воде, они достигали берега, порой настолько изможденные, что не могли даже вытащить лодку на сушу, чтобы ее не утащило приливом, и временами прилив действительно утаскивал ее назад в море. Однако лодку никогда далеко не уносило. Эвальд называл ее «Молотом шторма», рюгенские же — «Наковальней», но после первого сезона они видели ее редко. Эвальд с Плётцем предпочитали рыбачить вдали от остальных.

«Наковальню» преследовали несчастья; этот тихоход даже с виду казался мрачным и угрюмым. Дуб — дерево слишком мощное для этих ленивых вод, для моря, еще помнящего о том, как оно было льдом. И дубовая древесина напрасно напрягала свои мышцы, сражаясь с обманчивой слабостью воды: построенное из нее судно больше годилось для берега, оно и было созданием сухопутного ума. А на плаву, вопреки всем ухищрениям Эвальда, манипуляциям с балластом и высотой мачты, оно все равно страдало от килевой качки и постоянно попадало в неприятности.

Вспоминая сейчас об этом, Сальвестро думал, что лодка так же несчастлива на берегу, как и в море. За зиму благодаря небесным щедротам в ней самой образовалось маленькое безумное море, которое всего за один сезон пережило все то, что за миллионы лет испытало море большое: сначала был лед, потом он подтаивал, замерзал вновь и наконец растаял совсем. Сальвестро мрачно смотрел в лодку, до краев полную воды.

Лодочное море, грязно-коричневое, на поверхности которого плавали соломинки. Он пустил в ход миску, чтобы вычерпать воду, и вскоре земля вокруг него уже хлюпала под ногами. Через час уровень Лодочного моря понизился всего дюйма на три. Он уже несколько раз пытался накренить лодку, снова попытался, и снова ничего не получилось. Лодка, казалось, была отлита из свинца. А миска была маленькой и неудобной. Неудачный день. Хорошо хоть дождя нет.

— Здравствуй, Сальвестро.