Сальвестро немного помолчал, потом ответил:

— Наверное, я думаю, что этот сарай не так уж и плох, потому что я к нему привык. Я здесь родился.

На этот раз пауза была куда длиннее.

— Здесь? — переспросил Бернардо.

Он явно старался скрыть удивление, но у него это плохо получалось. Вся его ярость куда-то испарилась: Сальвестро уже знал, что такие приступы у него быстро проходят.

— Когда-то мы жили здесь. Моя мать потрошила рыбу для отца Эвальда.

Бернардо что-то промычал, переваривая новые сведения.

— Так вот почему вы с Эвальдом друзья…

— Да, — просто ответил Сальвестро.

Он взглянул наверх, на вялившуюся под крышей рыбу — ряд за рядом, ряд за рядом. А сам он — сколько низок этой самой рыбы подвесил здесь? Сотни? Тысячи? Целые косяки…

— Но раз вы такие друзья, почему же он не обрадовался, когда тебя увидел? — отважился спросить Бернардо. — По мне, так он вовсе был не рад. Скорее ошарашен.

Сальвестро пожал плечами, вспоминая, как две недели назад постучался в дверь Эвальдова жилища. Чего он ожидал? Эвальд возник на пороге и сначала его не признал; потом лицо у него вытянулось, а челюсть отвисла. Наверное, Сальвестро все-таки ожидал увидеть на его лице радость, но Эвальд лишь молча смотрел на него да на великана, переминавшегося с ноги на ногу у него за спиной. И выглядел Эвальд даже не ошарашенным. Испуганным — пожалуй, так.

Придя в себя, Эвальд все же оказал им гостеприимство — несколько запоздалое и довольно сдержанное. Они с Бернардо, сказал он, могут ночевать в рыбном сарае, когда-то служившем Сальвестро домом. Эвальд снабдил их одеялами, одолжил бочку, разрешил воспользоваться своей лодкой — после того, как сезон ловли окончится. То есть послезавтра… Об этом Сальвестро тоже не желал думать.

— Он полагал, что меня уже нет в живых, — сказал Сальвестро. — Но когда-то мы с ним дружили. Очень давно.

Это было больше чем дружба — Эвальд был единственным его другом на этом острове. А остров был для него целым миром. Он взглянул поверх костра на Бернардо — тот широко зевнул. Великан явно терял интерес к рассказу, и то, что вызвало у него приступ ярости, рассеялось, исчезло. Да, в сарае действительно было и холодно, и сыро. И все здесь провоняло рыбой. Он вспомнил, как на том самом месте, где он сейчас сидит, сидела мать, держа в одной руке серебристую рыбину, а в другой — нож.

Она потрошила рыбу для отца Эвальда и еще для одного рыбака. Когда те возвращались с уловом, им с Эвальдом полагалось пережидать снаружи, и тогда они играли в лесу, иногда дрались, и Эвальд никогда не ходил в победителях. Он показал приятелю три тропинки через торфяное болото, а еще — как пробираться на сеновал к Хаасам: там они воровали капусту. Пытался научить его плавать. И они делились всеми своими тайнами.

Когда отец Эвальда и другой рыбак возвращались на берег, он тоже бежал к лодке, но Эвальд тогда с ним не разговаривал, а другой рыбак обыкновенно крестился и вообще смотрел в сторону. В другие дни он обследовал остров, искал всякие занятные вещи, чтобы потом рассказать о них другу. На восточной стороне, в саду, заполненном крапивой, росли дикие сливы, стояли высокие ясени. В торфяном болоте плавала колюшка, по ночам на берег возле Козерова выбрасывались угри — они ползли через узкую полоску земли, поросшую тонкой травой. Он умел плавать под водой с открытыми глазами и задерживать дыхание едва ли не до потери сознания. Обо всем этом он рассказывал Эвальду, но главные его тайны принадлежали не ему — о них он слышал от матери.

Мать рассказывала о волках, что живут стаями. У них желтые глаза, и они видят в темноте. Волки похожи на собак, только они больше и ноги у них длиннее. А еще они боятся огня.