— Когда-то на этом месте стоял Генрих Лев. Стоял на этом месте, говорю я вам, и видел церковь. И он построил ту церковь, что ему виделась, дабы она несла стражу у языческого города. Эту самую церковь, братья мои. Нашу церковь, в которой мы вместе молились и трудились. На израильтян, истинных слуг Божиих, возложено было тяжкое бремя — и замес раствора, и укладка кирпича, и разного рода полевые работы: я чувствую вашу усталость, братья мои. Мы озирали леса и болота, мы ступали по берегам и полям, мы ходили среди людей, и бельма спали с наших глаз. Мы размотали ткань мира, мы распростерли ее поверх этих стен и были поражены видами, которые с той поры нам открывались, иногда ослепляя нас: я поддерживаю вас в вашей слепоте, братья мои. Поддержите ли вы теперь меня в моей собственной слепоте?

Взгляд его снова принялся блуждать по обращенным к немулицам. Ханс-Юрген почувствовал, что вспыхивает, когда глаза приора скользнули по его лицу. Георг сидел позади Герхарда и что-то нашептывал ему на ухо; тот, полуобернувшись, чуть приметно кивал. Остальные монахи то и дело поглядывали на него и тут же отворачивались.

— В слепоте своей я вижу город, вижу его церкви и высокие колокольни над ними, — вещал отец Йорг. — Я вижу нас на улицах, пролегающих между этими церквами. Мы возвращаемся домой, ибо город сей далек и достигнуть его трудно. Да, нам предстоит тяжкое странствие, но на сердце у нас легко. Ибо церковь наша будет восстановлена. Церковь наша будет отстроена каменщиками, воздвигнется на новом основании. Правитель этого города отправил нас на служение, которое требует помощников. Эти помощники — его дар нам и в то же время — наше прошение к нему. Только его и следует нам искать. В слепоте моей мы его отыскали. Мы оглядываемся на этот день и смеемся сами над собой, над своими сомнениями в том, что нам это удастся. Мы прощаем тех, кто сомневался более других, и воздаем хвалу тем, кто сомневался менее других. Я разделяю ваши сомнения, братья мои, но эта церковь разрушена и восстановлена быть не может. Нам нельзя здесь оставаться. Ступайте за мной в слепоте моей, братья.

Приор прервался. Теперь он держался по-другому: слова его начинали обретать вес в последовавшем за ними молчании. Молчание нарушил Герхард. Он встал, и все монахи повернулись к нему, приготовившись его слушать.

— Вот такой город и вот такой его владыка. Где должны мы искать их, отец? Как мы до них доберемся? Почему должны они оказать нам помощь? Наше спасение всегда в наших руках. Оно здесь, — он воздел руки, — и здесь, — он указал на монахов, — и здесь, — он раскинул руки, обозначая весь остров. — Вы хотите отправить нас на поиски призрачного рая, когда наши собственные сады требуют ухода, наши стены — починки, наши фундаменты — восстановления.

Среди монахов пробежал шепоток. Некоторые кивали, другие пребывали в замешательстве. Лица всех обратились к отцу Йоргу, который теперь заговорил резче:

— Возможно, брат Герхард, вы слишком долго смотрели на дерево и на глину. Когда голова сделана из одного, а ноги — из другого и ваша церковь падает при этом в море, вы оказываетесь в рискованном положении, ибо вынуждены плавать и тонуть одновременно. Я наблюдал за вами, я вас ждал. Я видел, как вы трудитесь, смешивая свой пот с морской водой. Видел, как падали ваши подпорки, как лопались ваши веревки, и потому я отправил вас и ваших товарищей исследовать этот остров вдоль и поперек, изучить обычаи здешних жителей. Я рассказывал вам также о людях более странных, о землях более отдаленных, которые можно найти за пределами здешних берегов. И я нашел для нас проводников, которые помогут через них пройти…

Услышав это, монахи начали шевелиться, переглядываться, потом озираться вокруг, словно те, кого они искали, могли восседать где-нибудь на стропилах или парить под потолком.