Ответное наступление французской армии, которое было несколько месяцев назад остановлено королем и коннетаблем Франции, возобновилось. Франсуа и Анри было поручено заняться формированием группировки войск между Авиньоном и Балансом. Оттуда под командованием коннетабля Монморанси армия должна была двинуться на Прованс и создать для войск Карла V непреодолимый барьер. Когда это будет сделано, король возьмет командование на себя, он станет руководить всей операцией, готовый еще раз перейти в рукопашную со своим грозным противником.

Так что же, выходит, Франсуа совсем забыл о своей любви к узнице Тампля? Что же, выходит, он на самом деле отказался от Мари? Может быть, его сердцем овладели угрызения совести? Да простая жалость, в конце концов? Время покажет, так ли это.

Однажды Мари в своей подземной темнице, как обычно, играла с ребенком, щекоча быстрыми и легкими поцелуями его подбородок и заставляя весело смеяться. Она давно привыкла к жизни во мраке и хорошо видела сына. Она разговаривала с ним — это были долгие-долгие бессвязные речи, но ребенок серьезно выслушивал их, а мать, казалось, на какое-то время превращалась в ребячливое, беззаботное существо. Рядом с ними была Марготт; жена тюремщика смотрела и слушала. Она уже привыкла каждый день спускаться в камеру и проводить там час-два, помогая, чем могла, женщине и младенцу. Она больше совсем не боялась.

Можно ли сказать, что Мари еще думала о Рено, о своем муже? Нет, это было бы неправдой. Она совсем не думала о нем, просто он постоянно был рядом, он не покидал ее души, он стал частью ее существования. Она не думала о Рено, как человек не думает о том, что он дышит, и все-таки дыхание его ни на минуту не замирает. Ведь не дышать — значит умереть. Точно так же отсутствие мыслей о Рено, потеря ощущения, что он тут, рядом, означали бы смерть для Мари. Вот только все меньше и меньше ее заботило его реальное отсутствие, потому что ее все больше и больше поглощали заботы о его сыне. Мальчик, которого в честь отца она назвала Рено, стал для нее целым миром, где концентрировалось абсолютно все, что еще жило в ней. Она пьянела от радости, ее переполняло счастье только от того, что она может прижимать ребенка к себе, дотрагиваться до него, ласкать его, покрывать поцелуями.

— Смотрите, смотрите, он меня царапает! — смеясь, говорила она. — Он будет очень сильным!

— Еще каким сильным! — подтверждала Марготт. — И красивым! Но неужели вы хорошо его видите?

— Что за вопрос! Да я могу совсем закрыть глаза — и то буду различать каждую черточку его чудного личика!

Вот так, весьма дружелюбно, они переговаривались в потемках. Ребенок лежал между ними на свежей соломе, а они, наклонившись к нему или присев на корточки рядом, очень серьезно и подробно обсуждали все неоспоримые достоинства младенца. И происходило все это в тридцати футах под землей, в глубинах чудовищной зловонной клоаки, в грязном, темном уголке земного ада, освещенного любовью так, что он стал похожим на райские кущи.

Вдруг издалека донесся звук свистка. Марготт быстро вскочила на ноги.

— Это Жиль зовет меня! — воскликнула она.

II. Что пришло в голову принцу

Марготт убежала, заперев за собой дверь на задвижку. Мари взяла ребенка на руки и забилась поглубже в свой угол, не сводя глаз с двери. Запоры снова взвизгнули. Камера осветилась желтоватым светом. Появился Анри. Мари крепче прижала малыша к груди. Принц подошел к ней и сказал:

— Вы свободны.