– Это как раз то, о чем я собираюсь рассказать позже. Скажи лучше, а как ты на армейской базе сумел в РА не попасть? Они ведь должны были пригласить тебя.

    – Я плохо приспособлен для действий в строю. – Я сделал защитный жест руками, как бы отрубая тянущиеся ко мне щупальца. – Одиночка. И возраст у меня совсем не призывной: сорок лет все же. В таком возрасте легко отклонять предложения.

    – А если снайпером? – уточнила она. – Снайперы всегда одиночки, насколько я из фильмов знаю.

    – Я уже был снайпером на войне. Больше не хочу.

    – Не обиделись?

    – Нет, ни капли. Говорю же, я не призывная возрастная категория. Я даже получил право скупать у них трофеи со склада. Чем и торгую.

    – Оружейник-старьевщик? – Это уже с ехидством.

    – Наверное, – пожал я плечами.

    Если она хотела меня этим зацепить, то промахнулась. Не вижу ничего обидного.

    – А на какой войне ты был раньше? Чечня?

    – А этого вы не знаете? – искренне удивился я.

    Она ответила – с расстановкой, даже похлопывая ладонью по столу в такт словам, как бы помогая мне лучше запомнить каждое слово:

    – Орден – организация своеобразная, но у нее есть одно-единственное правило, которое она выполняет безусловно: тот, кто прошел «ворота», родился заново. – Она сделала паузу, глядя мне в глаза. – Мы не выясняем ничего об их прошлой жизни и не ведем никаких записей. Для Ордена – и меня, кстати, – ты родился считаные недели назад, а я приняла твои роды, зарегистрировав вход. А ты мало о себе рассказывал. Может быть, где-то и хранятся записи о прошлом, но это намного, намного выше моего уровня допуска. И я совсем в этом не уверена – думаю, что нет таких записей. Нет у нас системы сбора сведений о «прошлой жизни».

    – Нет, в Чечне я не был. Я был в Афганистане, – ответил я.

    – Долго?

    – Примерно два года.

    – И больше в армию ты не хочешь?

    – Нет, мне достаточно, – сказал я как можно более категорично. – Это окончательно.

    – Как ты думаешь сам, ты человек Русской Армии?

    Я немного подумал над ответом, точнее – сделал вид, что думаю, затем сказал:

    – Нет, я сам по себе. Мне с ними проще общаться, чем с другими, может быть, но не более.

    Ей принесли карри, два белых рисовых купола среди кусочков курицы в оранжевом остром соусе. Она взяла вилку в правую руку. Перехватив мой взгляд, засмеялась:

    – Что ты уставился? Здесь в основном американцы, у них всегда вилка в правой, даже если с ножом едят. Нарежут весь стейк, а потом вилку в правую руку – и едят по кусочку. Вот и я привыкла. А карри и нарезать не нужно.

    Наколола кусочек курицы на вилку, попробовала.

    – Все равно слишком острым сделали, – слегка поморщилась она. – Каждый раз одно и то же.

    – Ты изменилась, – сказал я, глядя на нее.

    – Потолстела.

    – Нет, этого я не вижу. Ты сама изменилась.

    – Ни капли, – покачала она головой, жуя курицу.