Изменить размер шрифта - +
Ему была сделана операция, но надежды на выздоровление не было: подтвердился неутешительный диагноз.

Силы покидали Силыча. А когда-то ему самому и всем, кто его хорошо знал, казалось, что они беспредельны, что запас здоровья и выносливости бывалого моряка и заядлого охотника, о чём буквально ходили легенды, никогда не иссякнет. Теперь же он ясно и спокойно понимал, что скоро причалит, как сам говорил, к своей последней пристани. Но держался мужественно. Сознание было ещё ясным, за исключением тех моментов, когда накатывала невыносимая боль, но её снимали уколами, и через недолгое время тумана и забытья можно было снова вернуться мыслями к сегодняшнему дню или к воспоминаниям.

Был Саша Перегудов с Ниной… Саша похлопотал, чтобы пропустили, а то ведь только Марию пускают. А позавчера Нина привела под окна Олечку. До окна потихоньку доковылял. Они махали ему, радовались, что разглядели. А Иришка корью захворала, в больнице лежит, доченька его любимая, умница. Но ничего, к 1 мая все дома соберутся.

Доктор обещал, что скоро будет легче. А вот не легче… Пока не легче. Но он никому об этом не скажет. Только доктору можно.

Алексей Силыч захотел вспомнить поподробнее, что говорил Перегудов, что — Нина. Подбадривали. Нина, правда, мало говорила. Смотрела и плакала. А он хорохорился: моряки так просто не сдаются, мы ещё повоюем! Вон наши немцев как погнали — так и он болезнь прогонит. Потом смеялись. Сейчас уж и не вспомнить, над чем же они так смеялись, да мало ли забавных случаев у них на охоте бывало… Хотя нет, это они с Перегудовым Севастополь вспоминали, как он, сухопутная душа, первый раз на корабль попал. Даже Нина сквозь слёзы смеялась. Потом сестричка заглянула, строгая, брови нахмурила: не положено, мол.

Сырая апрельская ночь за окном тянулась бесконечно долго. Казалось, никогда не рассветёт. Темнота, перемешанная с нудным, редким, но не прекращающимся дождём, мрачнела в верхней части окон, над белыми как снег занавесками, прикрывающими большую часть стёкол, и не давала никакой надежды, что когда-нибудь в палату проникнет желанный животворящий свет.

Под утро Алексей Силыч забылся недолгим тяжёлым сном, как будто плитой придавило. Бороться было бессмысленно — легче смириться.

Когда Алексей Силыч очнулся, за окном было уже светло. Ну вот, а он уж и не чаял… Хотелось встать, подойти к окну, отдёрнуть белые занавески: впустить в палату утро. Он попробовал подняться, но не получилось. Но ничего, сейчас он силёнок-то поднакопит да и встанет. Не дело это — залёживаться. Главное, организму приказать не сдаваться. Ни шагу назад! Алексей Силыч попробовал поднять голову, но не смог оторвать её от подушки. Сознание затуманилось. Кажется, доктор склонился над ним, зовёт: «Алексей Силыч! Алексей Силыч!» Он старается ответить бодро, как на флоте: «Я!» Но, нет, пусть его лучше не трогают. Он ещё, пожалуй, поспит.

Перед глазами поплыли очертания Кронштадта — как тогда, когда он его покидал в девятьсот четвёртом. Лицо матери и голос её — явно, явно… И снова Кронштадт — любимый флотский город, хоть и хлебнул он там лиха. А ещё Севастополь…

Как хорошо, когда никто не трогает, как хорошо… И только эта проклятая боль — кажется, уже везде доползла, всюду проникла…

Делают укол. Сейчас будет легче. И он будет думать только о хорошем. Как немцев одолеют, как Иришка вырастет, как внучка в школу пойдёт.

Внучка. Олечка. А вот внука нет… Родился восьмимесячным, и через несколько дней не стало его. Под самый Новый год это было, в сорок первом. Нина бежала с Олечкой на руках во время налёта прятаться в траншею, упала, вот и…

Алексей Силыч очень ждал внука. Ещё бы один моряк в семье подрастал…

Борис, Нинин брат, забрал тельце мальчика из больницы, принёс в квартиру к Новиковым. Отопления не было, там гробик в холоде и простоял несколько дней, до похорон.

Быстрый переход