– - Ну, жадная душа! чтоб тебе в Москве ни жены, ни приданого… а случись там с тобой…

Резко раздавшийся рог кондуктора, смешанный с шумом тронувшихся кареты и брика, заглушил последние слова раздраженного приятеля, к величайшему сожалению переднего пассажира,-- породою немца, который немало удивился такому оригинальному способу прощанья и поспешил сообщить свое удивление соседу.

– - Што он сказаль? вы слышаль?

– - Слышал,-- сквозь зубы пробормотал сосед.

– - Браниль?

– - Не бранил, а так: видно, поссорились,-- мрачно отвечал сосед, в котором рекомендуется читателю Мартын, камердинер нашего героя.

– - Поссорились?

– - Наш барин не такой -- браниться никому не позволит, сам сдачи даст!

– - Барин?

– - А то кто же? Разумеется, барин!

– - Ваш барии? Вы его камердин?

– - Да, камердин,-- отвечал Мартын, передразнивая немца.

– - Богатый барин?

– - А то как же!

– - Служит?

– - Нет.

– - А что не делает?

– - Что? Известно: поутру встанет, чаю выпьет, велит трубку подать, курит; господа придут; ну, известно: закуска; либо книжку лежит читает; у нас книжки всё новые; как месяц прошел -- старая не годится,-- ступай, неси новую, и билет такой есть: придешь покажешь его -- и выдадут -- слона ко скажут! И я тоже читал. А вечером в театр либо к приятелям, а не то к нему соберутся: столы поставлю, играют. А бывает, коли вздумается, и с утра играют…

Пока Мартын описывал любопытному немцу образ жизни своего барина, карета быстро котилась по торцовой мостовой и наконец повернула в другую улицу. Проводив глазами ненавистный экипаж, умчавший лучшие его надежды, господин Турманов медленно стал переходить пешеходный мостик, против отделения почтовых карет. Лицо его было мрачно. "И за что потерял я целый день? -- шептал он уныло.-- Шатался с ним по магазинам, чуть но надорвался, зашнуровывая проклятый чемодан? Да обойди я лучше тем временем приятелей, достал бы, непременно дослал бы… мне и Чухломин бы дал, и Саврасов бы дал… а теперь поди застань кого-нибудь: все по дачам, на островах, в Павловске… А славное сегодня гулянье в Павловске, с музыкой…" Он вздохнул… "Хоть бы музыки послушать… всего и проезд-то пустяков стоит…" С надеждой, внезапно мелькнувшей в лице, он обшарил свои карманы и опять вздохнул глубоко-глубоко.

Солнце усердно пекло прощальными своими лучами. Воздух был душен, тротуары раскалены, пыль лезла в горло и производила сухой кашель. То был час, в который летом оставаться в городе сущее горе.

Господин Турманов, продолжая машинально свой путь, очутился у церкви Николы Морского и остановился. В ограде на зеленой траве играли дети. Он засмотрелся. О, как бы желал он теперь сам превратиться в дитя, чуждое житейских треволнений… стать с своим мячиком посреди розовых малюток, беспечно бегающих с обручиками, мячиками, картонными лошадками и всякими игрушками! Неведомая сила тянула его туда. Слезы сверкнули у него в глазах, грусть, сожаление, злость давили ему грудь, и тоска его разрешилась наконец в долгое, энергическое проклятие, посланное господину Хлыщову…

Оно было так искренно, так энергично, почерпнуто в таких сокровенных тайниках злобы и ненависти, что нет ничего мудреного, если оно отзовется нашему герою!

II

Занятия, которым предавался Хлыщов в дороге, всего лучше могут определить состояние духа, в котором он находился.