— Как это?

— А вот так, очень просто!

Александр Григорьевич схватил табуретку и сел на неё верхом, как великан на ослика.

— Вот смотри. — И он растопырил свои великаньи пальцы. — Родной дом есть. Конь в яблоках? Есть! Новая земля есть, ты открыл новую землю. Но кто сказал, что новые земли обязательно открывать только на поверхности, их можно открывать и в глубине. Ведь так? Всё сходится. Одно только не сходится. Здесь сказано: не новую землю, а новые земли — ясно тебе? Раз всё остальное сходится, значит, и это сойдётся. Когда-нибудь ты откроешь ещё новые земли, но это не обязательно должна быть земля древних киммерийцев или генуэзцев и вообще не обязательно должно быть так, как было сейчас, ты понимаешь меня, тёзка? Может, ты откроешь эти новые земли даже и вовсе не на земле и не в земле, а, скажем, в себе, а может, в людях, ведь открыл же ты сейчас что-то новое в своей бабушке, так? Ясно только, что тогда всё сбудется точно, как здесь нарисовано. Тогда, тогда, когда ты ещё и ещё откроешь новые земли. Но, наверное, это будет не так быстро и не так легко, — ты заметил, как потрёпаны паруса на картине и какое усталое лицо у капитана?

Я сидел, и молчал, и чувствовал, что ещё не всё понимаю, но что-то до меня доходит, что-то там во мне ворочается. Я пережил один раз похожее, когда всё, что случилось со мной в больнице, представил себе заново. Как ходила ко мне Буля в больницу, и как ей было трудно, и как она страдала из-за Борьки, а всё из-за того, чтоб я поправился. И вроде бы мы с Булей всегда были заодно, а не понимал я тогда ничегошеньки. А теперь вот второй раз уже со мной такое происходит. Я ведь думал, что знаю свою Булю до последнего седого волосочка, а выходит, что совсем-то я не всё знал. Сколько она обо мне думала, и может, наперёд уже догадывалась, что я докопаюсь до этих самых киммерийцев или ещё чего. Верила она в меня, это точно. А может, и про Джоанну тоже всё знала? Выходит, Буля-то знала гораздо больше, чем я думал.

Первый раз я понял тогда про Булю, сам по себе, после того, как Буле стало плохо, а теперь потому, что мне Александр Григорьевич разгадал картину.

Но, может, так и ещё будет, и ещё, и ещё. И может, я ещё много чего нового буду находить в Буле, хоть она уже умерла.

И потом ещё совсем другое. Я так и не всегда понимал, когда Александр Григорьевич говорил всерьёз, а когда нет. Правда, он считает, что я ещё встречусь с Джоанной?..

* * *

Уехали археологи. И началась у нас новая жизнь. Совсем, совсем другая жизнь. Утром мы вставали, а Ксения Ивановна раньше нас с отцом, она кипятила чайник и делала всем бутерброды. Потом мы все расходились: я в школу, а отец с Ксенией Ивановной уезжали на рабочем автобусе на завод. Дел домашних почему-то почти не стало. Только получу хлеб по карточкам, за водой схожу, да не как раньше, а всего раз: ведь поливать-то не надо было. А вечером к приезду отца и Ксении Ивановны я кипятил чайник. Вот и все дела. Ну, ещё днём сварю себе чего-нибудь — картошку или кашу кукурузную.

После того как уехали археологи, я снова стал ходить в горы. Брал с собой клетку с Морисом и забирался чёрт те куда. Иногда даже там уроки учил, устные, конечно. Если бывали ясные денёчки, я залезал в свою пещеру и смотрел вниз на море. Море казалось таким тёплым, таким летним. Смотрел, как рыбаки сети снимают с кольев, как пароходы идут. Иногда задумаюсь — и мне какая-нибудь лодка покажется вдруг парусником с белыми парусами, а на носу стоит капитан в бархатной куртке, в шляпе с пером и трубку курит. И мы подплываем, и нас встречает много-много лодок, все нас приветствуют, кричат «ура», а на берегу стоит Джоанна и держит под уздцы прекрасного коня в яблоках.

Если когда-нибудь случайно вспомню про больницу, мне не по себе становилось. Как я ни видел тогда, ничегошеньки я не видел и не понимал!.