— Ну, — согласился наездник, трогая пальцем флюс на упитанной физиономии. — Готовим со сменщиком сотню-другую. Как приготовим и отнесем шефу — будет новый аппарат.

— Ай-яй-яй, — сказал я, прикидываясь «шляпой». — Это же грабеж! Дача взятки, нетрудовые доходы…

— Всем есть охота, — ответил водила, причмокивая. — Начальнику колонны — отстегни, он — другому… Всем. Они как? — Началось изложение наболевшего. — Они думают, я на дороге украду. А ты укради! Ну, вот Сокольники. Так? Ведь попадется — извини, конечно, не про тебя, — козел; ну сейчас… за полночь уже… тачки… ну сядь к «леваку»: червонец, да? Объявит, все. Деньги на «торпеду» — и полетели. Во… А государственное такси? Даст он тебе руль сверху, а мне только мойка руль, я тебе сам его подарю, руль, х-ха!

Я закрыл глаза. Нехитрая дипломатия эта прослеживалась в своей сути достаточно откровенно: мне надо было готовить трояк сверху, чтоб без обид. Шеф распалялся под мое соглашательское молчание:

— Ну, если ты человек, ты отстегни! — проповедовал он с энтузиазмом. — А то сядет, через весь город тащишь его, да еще побыстрей попросит, а это — на гаишника нарвался, пятерочка! А приезжаешь — он те двадцать копеек… х-ха!

— Слушай, — спросил я. — Ты любишь деньги?

Водила аж захлебнулся множеством ответов, пришедших на ум одновременно. Но ответил хорошо:

— Человек любит деньги, как металл — масло, — сказал он. — Спрашиваешь! Ради них и живем!

Я тихонечко задремал, переваривая его афоризм и подсчитывая, сколько у меня сейчас монет по карманам. Мишкины, потом Эдик за последний ремонт… Косаря два. А ведь еще зарплата, но это так…

— …руль туда, руль сюда, — жужжал водила. — А в конечном счете — сам понимаешь.

Я приоткрыл глаза. Пустой, залитый светом проспект, стремительно растущая перспектива его коридора, «зеленая улица», шелест шин. Вспомнил: когда-то я любил ездить по ночной Москве. Просто так. В пустоте улиц. Забываясь в каком-то полете…

— Ну, где… тут? — спросил водила.

Я увидел свой дом. На счетчике было два рубля сорок копеек.

Я отсчитал точь-в-точь данную сумму. Я экспериментировал.

Скулы водилы отяжелели от ненависти. Флюс нервно дернулся.

— Вот, — сказал я. — И тридцать копеечек сверху. Нормально?

— Из-за трояка… я тебя… волок… — Голос его постепенно возвышался.

— Шеф, — сказал я ласково, доставая десятку. — На, и не волновайся. Бери. Но с замечанием: ты некрасиво работаешь. У тебя идет постоянный наезд на психику клиента. И мне тоже пришлось наехать. Бери. А то ведь кондратий хватит — довез по счетчику, весь смысл жизни поломан…

Я распахнул дверцу, но выйти не смог — он ухватил меня за полу пальто.

— Ты постой-постой! — скороговорочкой, очумело сглотнув слюну, молвил он. — Ну… стой! — В голосе его по-прежнему была злоба, но не та, что прежде, — какая-то уязвленная. — Вот, — сказал он, веером вынимая две трешки и рубль. — Семь. Так, счас еще… — Он угрюмо отводил ногтем с кожаного пятачка кошелька-лягушки мелочь.

— Ладно, оскорбленная добродетель! — сказал я. — Бери, что дают, и пока!

Я хотел прибавить внезапно пришедшее на ум: мол, не смотри на жизнь через рубль, а то ведь ослепнешь в итоге, но это было бы, конечно, пошлым нравоученьицем.