Костюм его преобразил. Вместо убогого бомжа в зеркале стоял небрежный завсегдатай международных фестивалей. Конечно, и у таких людей бывают трудные времена, однако у них, все это знают, бывают и блестящие периоды. Ширли была довольна. Ну вот, мальчики, а теперь отправимся к Двойре Радашкевич, у нее сегодня как раз парти.

Словом «парти» тут можно проверять любого на предмет отделения настоящих американцев от абсорбированных. Даже англичанин, не говоря уже о славяноидах, не сможет произнести «рт» в середине этого слова, как нечто вроде «д», но уж никак не «д». Корбах с удивлением взирал на Ширли: она произносила «парти» по-американски, во всяком случае, он не улавливал разницы.

Приехали в «трехбедренную», то есть трехспаленную, квартиру на Оушен-авеню. Она была заполнена толпой жующих и пьющих людей. Здесь, среди эмигрантской молодежи, практиковался уже американский стиль, в частности диппинг, то есть погружение сырой морковки или зонтика брокколи в густой соус. В отношении секса тоже было что-то в этом роде, во всяком случае, никто не делал большой истории из «уан-найт-стенд», то есть одноразовых пистонов. Похоже было даже, что иные русачки даже превзошли аборигенов в этом отношении, в частности хозяйка, ослепительная маленькая блондинка с балетной походочкой.

Двойра, то есть недавняя ленинградская Дарья, была «отделившейся» – как еще переведешь слово «сепарейтид»? – женой недавно разбогатевшего торговца картинами. Человек весьма положительный, мистер Радашкевич в процессе «сепарации» оставил красавице солидную шестизначную сумму, то ли с шестеркой, то ли с девяткой во главе. Купи бутик, Дво, увещевали ее подруги, в частности оракул здравого смысла Ширли Федот, иначе все промотаешь. И вот бутик куплен, и по этому поводу разыгрывается мотовская парти.

Корбах был ошеломлен неожиданным после столь долгого штиля самумом русского языка. Он передвигался от стены к стене со своим «кампари» и ловил на себе странноватые взгляды общества. Узнают, что ли? Если и узнают, то явно без всякого восторга, может быть, даже с некоторым пренебрежением. Он вспомнил, что с этим он уже как-то столкнулся, ну да, в студии Ипсилона, в Сохо. Здешней просвещенной новоамериканской публике не всучишь залежалый советский «хип», она уже избалована первосортным товаром.

Тут он заметил, что вот хоть две персоны смотрят на него не свысока. Хозяйка и Ширли Федот весьма мило смеялись, глядя на нового гостя. Он вспомнил, для чего его сюда привезли, и подошел представиться. Двойра тут же ошеломила его вопросом: «Из ит тру, ой, простите, вечно английский во рту, это правда, что вы замечательный трахальщик?» И подбоченилась в восторге от своего «провокативного вопроса». У нее была забавная, быстро меняющаяся мордочка: то смеющаяся обезьянка, то принюхивающаяся мышка.

Ночью ему казалось, что он играет в прятки с двумя масками. Приближаешься к нюхающей мышке, и вдруг перед тобой обезьянка. Хочешь схватить губами смеющуюся пасть обезьянки, ан перед тобой снова мышкино остренькое мурлецо. Кто-то из этих двух утром шепнул ему в ухо: «Слушай, ты в самом деле тот самый Саша Корбах?»

Проснувшись ближе к полудню, он не нашел в спальне своей одежды. Двойра тут же вошла, неся его рубашку, носки и новую, второго срока, костюменцию, все отглаженное и даже слегка дымящееся неожиданной свежестью.

– Послушай, почему у тебя брюки пахнут соусом Пола Ньюмена? – спросила она с искренним удивлением.

– Это его костюм, – ответил он. – Дал мне поносить на пару недель.

– Нет, серьезно?! – с жаром воскликнула она.