Дверь в кухню была притворена. Слышно было, как папа что-то бормочет сам с собой. Я широко улыбнулась. Он что, моет посуду и поет песни? Я осторожно и бесшумно открыла дверь. Папа стоял ко мне спиной.

— Любимая, любимая моя, — сказал он.

Я подумала, что он обращается ко мне. Потом увидела, что плечи у него чуть сгорблены, рука прижата к уху. Он говорил по мобильнику.

— Да, да! Ах, Сара, я тоже так по тебе скучаю! Но я никак не могу вырваться из дому на Рождество, все это много значит для детей и Джули. Я стараюсь устроить для них праздник, хотя, видит Бог, теперь это стало так трудно! Но скоро я все им скажу. Долго мне не выдержать. Я схожу с ума, я так хочу быть с тобой, малыш. Я уйду, клянусь тебе.

— Папа, не уходи!!!

Он резко обернулся. Я ждала — вот сейчас он скажет, что я все неправильно поняла. На самом деле он не разговаривал с подружкой, он просто репетировал роль или разыгрывал какую-нибудь дурацкую шутку. Папа всегда умел кому угодно заговорить зубы. Пусть скажет хоть что-нибудь, даже если я буду знать, что это неправда.

Он ничего не сказал. Только стоял и смотрел на меня, глупо закусив губу, — совсем как Максик, когда его поймают на каких-нибудь безобразиях. В мобильном телефоне жужжал чей-то голос.

— Я тебе перезвоню, — сказал папа и отключил телефон, держа его очень осторожно, словно гранату с выдернутой чекой.

Мы смотрели друг на друга, как будто в стоп-кадре. Больше всего на свете мне хотелось отмотать пленку назад ровно на одну минуту, чтобы я снова стояла в коридоре, такая счастливая, и размахивала своим кольцом с изумрудом.

— На самом деле ты от нас не уйдешь, правда, папа? — спросила я шепотом.

— Прости меня, Эм, — тихо ответил он.

Вокруг меня все поплыло. Я пошатнулась, согнулась над раковиной, и меня вырвало прямо на сложенную в мойке фарфоровую посуду.

Мы оба знали, что хорошо уже не будет. Я ни слова не могла выговорить, только икала и всхлипывала.

Бабушка проснулась и ворвалась в кухню.

— Что происходит? Боже, ты мне заплевала любимый сервиз!

— Кому-то плохо?

Мама тоже появилась на кухне, за ней прибежали Максик и Вита.

— Эм стошнило, — сказала бабушка. — Я ведь тебе говорила, Эм, не обжирайся, как свинья!

— Фу! — сказала Вита.

— Воняет! — сказал Максик.

— А ну-ка, кыш отсюда, вы оба, — сказала мама. — Идите в гостиную с бабушкой. Я тут приберу.

— Может быть, хоть теперь ты ко мне прислушаешься! Сколько раз я тебе повторяла,: девочке нельзя столько есть. Боже, какая грязища! И на занавески попало!

Бабушка и сама чуть не плакала.

— Я все отмою. Уйдите, пожалуйста, — сказал папа.

Он говорил очень тихо, но бабушка вдруг перестала разоряться и быстро вывела Виту с Максиком за дверь.

— Ах, Эм! — вздохнула мама, утирая меня посудным полотенцем. — Наверное, нужно все это снять и поскорее усадить тебя в ванну. Если тебя затошнило, неужели нельзя было добежать до уборной?

— Она не виновата, — сказал папа.

Он был такой бледный, что даже серый, как будто ему и самому было плохо.

— Что это значит? В чем дело? — спросила мама, стягивая с меня свитер через голову.

— Не говори ей, папа! — взмолилась я сквозь несколько слоев мокрой шерсти.

Если он промолчит, может быть, окажется, что все это не взаправду.

— Я все равно собирался тебе сказать, но откладывал на после Рождества. Прости меня, я сам себе противен.