Питер Шуйлер-Миллер. Нож ниоткуда
Приходилось ли вам лелеять мечту об убийстве? Доводилось ли сидеть за, столом, опершись локтями о столешницу, и, спрятав лицо в ладонях, воображать, как вы по самую рукоять вонзаете нож в дряблую морщинистую шею и вращаете клинком до тех пор, пока тонкая струйка старческой крови не потечет с обагренных ваших запястий — пока не закатятся глазные яблоки и не подогнутся старческие колени? Ощущали ли вы, как пульсирует кровь в висках и душу вашу переполняет дикое, первобытное наслаждение при виде отвратительного, нелепого существа, наконец-то вами приконченного? А потом вы открывали глаза и смотрели на исписанные каракулями листы, тщательно вычерченные схемы, графики, соотносительные диаграммы и прочую мертвую писанину, которая и составляет смысл всей вашей жизни. И снова брались за перо, и опять принимались исписывать новыми каракулями очередные листы бумаги, уточнять схемы, добавлять новые разноцветные точки к диаграммам — посвящая этим занятиям каждые три из пяти рабочих дней недели с той самой поры, как достигли возраста, когда можно начинать карьеру, о которой вы мечтали и к которой вас готовили. Может быть, мне стоит сходить в клинику на прием к психотерапевтам, дабы те напичкали меня витаминами? А может, лучше отправиться в религиозный центр, где дипломированные клерикалы попытаются привить моей заблудшей душе любовь к ближнему? Или завалиться во Дворец Наслаждений, в котором какая-нибудь страстная шлюха мигом избавит меня от хандры? Или подать прошение о предоставлении мне права жениться и вплотную заняться производством еще одного поколения археологов, чтобы те, повзрослев, превратились в таких же усталых, измученных, одержимых жаждой убийства людей, как их прославленный папаша? День за днем, ночь за ночью я пытаюсь представить себе, что случилось бы, если бы в тот памятный день я все же осмелился всадить нож в глотку человека, который только что применил концепцию обратимости времени к спокойной, вполне развитой науке — археологии. Если б я мог все предвидеть — если б знал, чем обернутся романтические мечтания, к которым он настойчиво пытался приобщить меня… Откуда те мечты? Я ведь был совсем маленьким в то время; рассчитывать все вперед не умел; нож тот был для меня обычным ножиком. И знаете, мне кажется, что если бы он знал — если бы он мог предвидеть, что наука, которой он посвятил каждую секунду своей долгой жизни, деградирует в некое трехмерное счетоводство, — если бы он мог это предвидеть, то сам вырезал бы собственное сердце и вручил его мне, моля простить за содеянное. Он был великим человеком, тот старик — мой дедушка. Вы, конечно, уже видели нож. Думаю, его видели все. Но первым — сразу после деда — увидел нож я. Мне тогда было десять лет. Я сидел в лаборатории деда, забравшись с ногами в его кресло, и ожидал, когда он вернется из своего будущего. Кресло было деревянное, старинное — в нем сиживал еще мой прапрадед, а может, кто-то и до него. Лабораторией называлась расположенная в задней части дома просторная комната с бетонным полом и рядом окон над рабочим столом. По всей залитой светом столешнице были разбросаны сотни глиняных черепков, классификацией и реставрацией которых и занимался мой дед. Здесь же лежали в лотках каменные орудия труда, а дешевые фанерные ящики были битком набиты еще не вошедшим в каталог древним хламом, заляпанным грязью. Рядышком громоздилась стопка потрепанных, захватанных по углам, засаленных, залитых чернилами тетрадок, переплетенных в коленкор. Еще на столе стояли наполовину отреставрированный сосуд, — причем черепки были так тщательно пригнаны друг к другу, что трещины невозможно было разглядеть, — и небольшая статуэтка из слоновой кости, склеенная столь искусно, что походила на только что купленную в магазине, хотя ни самом деле этой богине было пять тысяч лет. |
