Сокрушительно жаркий день, совсем как в августе — caniculaire, как их здесь называют: собачья жара. Однако, в мае собачьей жары не бывает, в это время здесь все буйно растет. Вот в августе, когда растения уже подвядают, а ночи, хоть и медленно, но удлиняются, жара изматывает и угнетает, и солнце кажется злобным, давящим.

Однако сейчас даже Броузер, старается убраться, чтобы поспать, в тень. Он лежит, развалившись, подергивая лапами, гоняясь за снящимися ему овцами или бабочками. Приходит легкой поступью Ходж и глядит на него с любопытством и некоторым неодобрением.

Я направлялся в Сент-Сабин и тут около меня притормозил серо-голубой „мерседес-бенц“ из поместья. За рулем сидела женщина — она предложила подвезти меня до деревни. Мы представились друг дружке, впрочем, я и до того, как она назвалась, понял, что предо мной мадам Дюпети из Ла Сапиньер. У нее серовато-светлые волосы, очень бледная, почти нордическая кожа — мадам была бы привлекательной, если б не некоторая поджатость губ, сдержанность всего облика, словно отрицающая какую бы то ни было чувственность, ветреность натуры. Хорошая, дорогая одежда, волосы забраны в свободный пучок, неброские, но недешевые драгоценности на пальцах и запястьях. Приехала из Парижа посмотреть, как идет работа, надеется вселиться в дом еще до августа — я должен зайти к ней, когда она обоснуется, на аперитив. С удовольствием, сказал я. Она собирается проводить здесь только лето — ну, может быть, приезжать на Пасху. Занимается, сказала она, торговлей антиквариатом, у нее небольшой магазинчик на рю Бонапарте. Да, конечно, „Братья Липинг“ ей известны. Я рассказал о моих давних связях с этой фирмой. Ко времени, когда я вылез из машины у почтовой конторы, мы уже знали друг о друге немало. Анри и Мари-Тереза устроили мне в „Кафе де Франс“ основательный допрос. Мадам Дюпети вызывает изрядное любопытство. Пока в ней никто еще не разобрался.

В этом году Люси выглядит постаревшей, усталой. Ее подруга, Молли, поведала мне о горестях Люси. Осенью та упала и сильно расшиблась, на несколько минут лишившись сознания. Падение это, похоже, загадочным образом подорвало ее силы — потрясло Люси в некотором фундаментальном смысле. Однажды она зашла в мой кабинет, поискать на полках какое-нибудь чтение. Вгляделась в картонные коробки с бумагами и рукописями и спросила, что с ними будет потом.

— Потом?

— Когда ты сковырнешься с насеста. Нельзя же, чтобы все это выбросили. Тут, наверное, немало интересного.

— Интересного для меня, это верно.

— Почему бы тебе не найти какого-нибудь молодого любителя литературы? Пусть составит каталог, приведет все в порядок.

— Нет, спасибо. Не хочу, чтобы чужой человек рылся в моих личных бумагах.

Впрочем, она внушила мне мысль: я решил привести мое хозяйство в порядок.

Чтение старых моих дневников — источник и откровений, и потрясений. Не могу найти связи между тем школьником и человеком, в которого я обратился теперь. Каким же мрачным, меланхоличным, неспокойным существом я был. Но ведь это не я, верно?

Идея априорных нравственных суждений („Беспричинное причинение страдания не имеет нравственных оправданий“) более чем приемлема для подавляющего большинства людей. Разве что несколько философов могли бы оспорить ее.

Три препротивных дня с бурым туманом в глазах — пошел к доктору Раусанссаку.