Приглашал он к себе очень настойчиво, не допуская и мысли, что приглашаемый может не приехать к нему. «Яобязательно1 на аркане'1притащу Вас к себе», - писал он беллетристу Щеглову (14, 151). Большинство его приглашений были и вправду арканами, такая чувствовалась в них настойчиво-неотразимая воля.

«Ненавижу Вас за то, что Ваш успех мешает Вам приехать ко мне», - писал он одному из приятелей (14, 120).

И другому:

«Если не приедете, то поступите так гнусно3, что никаких мук ада не хватит, чтобы наказать Вас» (14, 350).

И в третьем письме спрашивал Лику Мизинову:

«Какие муки'.мы должны будем придумать для Вас, если Вы к нам не приедете?» (15, 356).

И угрожал ей дьявольскими пытками - кипятком и раскаленным железом.

И писал сестре об одной из своих сумских знакомых:

«Если она не приедет, то я подожгу ее мельницу» (16,195).

Эта чрезмерная энергия его приглашений и просьб часто тратилась им почти без разбору. Всякого он звал к себе так, словно тот был до смерти нужен ему, хотя бы это был утомительно шумный Гиляровский или мелкотравчатый, вечно уязвленный Ежов.

Напрасно мы перебираем в уме имена старых и новых писателей - ни одного мы не можем припомнить, наделенного таким размашистым и щедрым радушием. Казалось бы, оно гораздо более пристало писателям-барам, владельцам помещичьих гнезд, чем этому внуку крестьянина, сыну убогого лавочника, но ни одна столбовая усадьба и за десять лет не видала под своими древними липами такого нашествия разнообразных гостей, какое было повседневным явлением в «обшарпанном и оборванном» Мелихове.

1Курсив Чехова. - К.Ч.

2В текстах Чехова здесь и далее, кроме случаев особо оговоренных, кур сив мой. - К.Ч.

3Курсив Чехова. - К.Ч.

¦

Страстная любовь к многолюдству сохранилась у Чехова до конца его дней. Уже в последней стадии чахотки, когда, «полуразрушенный, полужилец могилы», он приехал на короткое время в Москву, к нему на квартиру стало стекаться так много народу, что с утра до ночи у него не было минуты свободной. «У него непременно в течение дня кто-нибудь бывал», - вспоминает Вл. Ив. Немирович-Данченко и тут же отмечает невероятную странность: «Это его почти не утомляло, во всяком случае, он охотно мирился со своим утомлением».

Если даже тогда, когда туберкулез окончательно подточил его силы, он «почти не утомлялся» от этой нескончаемой вереницы гостей, которые, сменяя друг друга, каждый день с утра до вечера приходили к нему со своими докуками, то что же сказать о его юных годах, когда он с жадностью нестерпимого голода набрасывался на новых и новых людей, обнаруживая при этом такую общительность, какой, кажется, не бывало ни у одного человека.

Необыкновенно скорый на знакомства и дружбы, он в первые же годы своей жизни в Москве перезнакомился буквально со всею Москвою, со всеми слоями московского общества, а заодно изучил и Бабкино, и Чикино, и Воскресенск, и Звенигород и с гигантским аппетитом глотал все впечатления окружающей жизни.

И поэтому в молодых его письмах мы постоянно читаем:

«Был сейчас на скачках…», «Ел, спал и пил с офицерней…», «Хожу в гости к монахам…» (13, 144, 87, 65), «Уеду во Владимирскую губернию на стеклянный завод…» (15,164), «Буду все лето кружиться по Украине и на манер Ноздрева ездить по ярмаркам…» (14,61), «Пил и пел с двумя оперными басами…» (13, 208), «Бываю в камере мирового судьи…» (13,99), «Был в поганом трактире, где видел, как в битком набитой бильярдной два жулика отлично играли в бильярд…» (14, 351), «Был у сумасшедших на елке, в буйном отделении» (16,196), «Был шафером у одного доктора…» (13,165), «Богемский… ухаживает слегка за Яденькой, бывает у Людмилочки… Левитан закружился в вихре, Ольга жалеет, что не вышла за Матвея, и т.