Мы о сю пору затверживаемъ по всѣмъ граматикамъ рускимъ, что языкъ нашъ весьма склоненъ къ образованію составныхъ реченій, и въ этомъ убѣжденіи дозволяемъ себѣ сочиненіе шарокатовъ и шаропеховъ; скажемъ напротивъ разъ навсегда, по правдѣ, что онъ вовсе не склоненъ къ тому и что это противно духу его; народъ не затрудняется пріискать въ сокровищницѣ своей новое выраженіе если оно ему понадобится, но у него на это совсѣмъ иные пріемы: берется одно только слово, ближайшее къ главному понятію, а затѣмъ, измѣненіемъ окончанія, приставкою одного или двухъ предлоговъ и иногда еще переносомъ ударенія, придается выраженію этому любой видъ и значеніе.

Всѣ стали убѣждаться въ послѣднее время въ томъ, что при направленіи, которое приняла обработка, или вѣрнѣе запущеніе рускаго языка, ему угрожаетъ гибель: изъ богатаго, звучнаго, сильнаго и самостоятельнаго языка могъ бы сдѣлаться языкъ вялый, тяжелый, набродный. Къ этому упадку и точно близился нашъ письменный языкъ; простонародный не искажался, но въ отчужденныхъ отъ него ушахъ отзывался квашениной. И точно, средины у насъ еще нѣтъ; чѣмъ менѣе языкъ писателя напоминалъ отчизну свою, тѣмъ легче понимали его читатели и читательницы; чѣмъ болѣе онъ отзывался материкомъ, тѣмъ онъ казался грубѣе, пошлѣе и непонятнѣе. Чопорные писатели отряхивали свои пальчики въ цвѣтныхъ перчаткахъ и прибѣгали къ французскому словарю, вмѣсто рускаго; немногіе смѣльчаки бросались въ противоположную крайность, и если попытка ихъ тѣшила на короткое время рѣзкостью и новизною, то на нее не менѣе того смотрѣли, какъ на довольно грубую и даже неприличную шутку.

Но если мы изучимъ свой народный языкъ во всѣхъ его видахъ и въ полномъ богатствѣ, если усвоимъ себѣ духъ его, свыкнемся и обживемся съ нимъ, тогда, можетъ-быть, понятія наши о немъ измѣнятся и мы вынуждены будемъ сознаться, что всѣ жалобы наши были наклепомъ невѣжества, для котораго и самый языкъ оставался нѣмымъ.

Мужикъ извѣстной (сѣверовосточной) мѣстности говоритъ: «подъ увѣемъ хлѣбъ не растетъ». Немногимъ изъ читателей слово увѣй знакомо, а замѣнить его мудрено не только рускимъ, но и чужимъ словомъ: увѣй. это все пространство вокругъ лѣса или дерева, которому оно заститъ втеченіе дни, отчего трава и хлѣбъ на этомъ пространствѣ хилѣетъ; увѣй — весь объемъ тѣни, вся мѣстность, на которую падаетъ постепенно тѣнь, отъ восхода до заката солнца.

Лошадь запаха́ласъ, т. е. надорвалась пашней; у насъ по хлѣбамъ дорогу заѣздили, или поля заѣздили, т. е., покинувъ дорогу, ѣздили стороной и помяли хлѣбъ; ѣсть хлѣбъ въ окунку; пѣть или читать говоркомъ, т. е. речитативомъ; набро́вый, набровистый, вмѣсто навислый; баса́, краса́, пригожество, изящество, отъ чего вышло много реченій, и между прочимъ басловка и баснь (этого корня нѣтъ даже у Шимкевича); голо́мя или о́следь, на что у насъ нѣтъ инаго слова, а пишутъ штамбъ, т. е. нѣмецкое Stamm; все это выраженія, хотя и областныя, но вполнѣ пригодныя для общаго рускаго языка, и притомъ едва ли замѣнимыя. Примѣры эти я взялъ на память, какъ они попались подъ перо, и впослѣдствіи справился только, нѣтъ ли ихъ въ словаряхъ; если бы я не опасался надоѣсть, то легко было бы набрать ихъ сотни, даже тысячи. Не забудемъ, что всѣ выраженія эти равно способны принять значеніе переносное, и что здѣсь речь идетъ только о словарѣ, а слѣдовательно о словахъ, тогда какъ и самому рускому складу речи также можно научиться не столько изъ книгъ нашихъ, сколько изъ народнаго говора.

Но въ бытовомъ (этнографическомъ) отношеніи мѣстный словарь получаетъ еще другое значеніе: онъ указываетъ на происхожденіе и сродство поколѣній, и потому областное наречіе или говоръ не могутъ быть оставлены безъ вниманія этнографомъ. Кто не узнаетъ, при первой речи, уральскаго казака по рѣзкой скороговоркѣ его; донца — по особенной примѣси южно-рускаго говора; курянина — по мягкому окончанію третьяго лица; воронежца — у котораго нѣтъ средняго рода, а платье, яйцо и сѣдло — она и эта? Вятчанинъ употребляетъ приставки то, та, тѣ, согласно съ родомъ, и говоритъ: корова-то, мужикъ-та (или отъ), дѣти-тѣ, и вотъ разгадка такъ называемаго послѣдовательнаго члена на языкѣ болгарскомъ, явленія страннаго, несвойственаго никакому иному славянскому наречію; но это не членъ, и взятъ онъ не съ греческаго: очевидно, обычай приставлять мѣстоименіе на языкѣ этомъ обратился въ законъ.