Последняя фотография, как поздний осенний листок, легла на горку документов. Ивонин склонился над фашистским архивом, долго разглядывал, затем обернулся к разведчику и, не стесняясь своего порыва, крепко обнял его. Лицо Петра дрогнуло. На глаза навернулись слезы. Он не пытался их скрывать. Комендант с открытым ртом наблюдал за неожиданной развязкой — офицер Смерша и тот, кого он несколько минут готов был расстрелять, тискали друг друга в объятиях.

— Невероятно! Фантастика! — восклицал Ивонин.

Тронутый этим искренним порывом Петр в первые мгновения не мог произнести ни слова. Крепкие объятия офицера Смерша и изумленные глаза коменданта не были чудесным сном. Он действительно вернулся домой! Домой!

Полтора года постоянного риска и смертельной игры с фашистами остались позади. Теперь уже не требовалось таиться, выверять каждое сказанное слово и взвешивать каждый свой шаг. Ушли в прошлое коварные проверки оберлейтенанта Райхдихта, патологическая подозрительность Самутина и изматывающее душу состояние двойной жизни, когда он сам не мог понять, где кончается советский разведчик Прядко, а где начинается кадровый сотрудник абвера Петренко. Он был среди своих. Своих!

Петр счастливыми глазами смотрел на Ивонина, и в этот миг ему казалось, что ближе и роднее человека для него нет. Тот разжал объятия, и в нем снова проснулся контрразведчик.

— Как вас звать? Чье задание выполняли? Назовите пароль? — посыпал он вопросами, но спохватился и многозначительно глянул на коменданта.

Тот развел руками и смущенно произнес:

— Я что, не понимаю? Не первый год на фронте, — и попятился к двери, не переставая про себя повторять: — Ну и дела! Ну и дела!

Когда шаги капитана стихли, Петр порывистым движением расправил китель, строго посмотрел на Ивонина — тот невольно подтянулся — и доложил:

— Старший лейтенант Прядко, оперативный псевдоним Гальченко, после выполнения задания в абвергруппе-102 прибыл!

— Старший оперуполномоченный отдела контрразведки Смерш лейтенант Ивонин, доклад разведчика Гальченко принял! — так же торжественно и строго ответил тот, а затем широко улыбнулся и пододвинул табуретку.

— Садись, дорогой, извини, что так встретили. Сам понимаешь, от этого всего голова кругом идет. Забыл даже спросить, как тебя зовут.

— Петр.

— А меня — Анатолий. Присаживайся, я сейчас, один момент, — засуетился Ивонин, сгреб в полевую сумку фотографии, документы фашистских агентов и исчез в соседней комнате.

Спустя минуту он возвратился. В его руках громоздились банки с тушенкой, чайник, две кружки и армейская фляжка. Штык-ножом Ивонин вскрыл консервы и вывалил в миску тушенку, из стола достал краюху черного хлеба и покромсал ее на куски. Петр с тихой радостью наблюдал за его быстрыми, сноровистыми движениями. Анатолий приподнял голову, заговорщицки подмигнул, потянулся к фляжке, разлил спирт по кружкам и предложил тост:

— За возвращение домой!

— Спасибо! За возвращение домой! — счастливым эхом прозвучал ответ Петра.

Кружки звонко звякнули, и они выпили до дна. У Петра перехватило в горле, из глаз крупными горошинами покатились слезы. Лейтенант зачерпнул кружкой воды из ведра и сунул ему в руку. Петр, давясь и захлебываясь, торопливо выпил, а когда спазмы прошли, навалился на тушенку с ржаным хлебом. В этот момент Петру казалось, что ничего вкуснее в своей жизни ему еще не приходилось есть. Это не были тот эрзац-хлеб и постная говядина, которыми его пичкал Шойрих. Он не заметил, как умял весь выставленный перед ним запас, и смущенно посмотрел на Ивонина. Тот улыбнулся, плеснул из чайника кипятку в кружку и опустил в нее два здоровенных, отливающих синевой куска сахара.