|
Не много сведений представляет нам история о родоначальниках наших славянах, но и из простого рассказа Нестора видим мы разнообразие нравов и обычаев у разных племен одного рода – славянского. Дикие, бесстыдные древляне, кроткие поляне, музыкальные обитатели стран прибалтийских, своевольные необузданные жители прибрежий Дуная – все они оставили, конечно, следы в дальнейшей истории и жизни народа русского. Просвещенные племена германцев и итальянцев, а с другой стороны, свирепые печенеги и половцы также, наверное, не остались без влияния на древнюю Русь. Отважные, удалые норманны, которых стихиями были война, грабеж, презрение к опасности, меч и пламя, – внесли новый элемент в наше отечество, и элемент этот тем сильнее должен был подействовать, что норманны стали у нас во главе государственного управления и пред ними должно было пасть родовое начало, господствовавшее до тех пор у славян. История первых князей варяжского племени действительно показывает, как быстро и сильно норманская стихия возобладала над жизнью славянскою. И, вероятно, она еще глубже вкоренилась бы в нашем народе, если бы не явилось противодействия ей со стороны другого влияния – греко-христианского. Византия передала нам, при Владимире, святую веру, проникшую собою все стихии народной жизни и возвысившуюся над ними своею божественною силою. Вместе с тем Греция действовала на нас со стороны своих нравов и государственного устройства. Конечно, греки того времени мало уже походили на своих великих предков, народ, составляющий навсегда честь и украшение человечества; вместо древних добродетелей усиливались между ними – продажность, хитрость, вероломство, пренебрежение общественного блага, роскошь, мелочное тщеславие. Многие из этих свойств, замечаемые и в русском народе, объясняются, может быть, византийским влиянием. Через два века тяжкие обстоятельства подчинили Русь новому и весьма пагубному влиянию диких орд монгольских. Города и села лежали в пепле, жители ни на один час не могли быть уверенными в прочности и безопасности всего, чем они владели: каждый день мог прийти дикий татарин и отнять у них все, разорить все, лишить их и свободы и жизни. Народ не имел ничего, на чем мог бы остановиться, и вследствие этого, конечно, развилась в нас эта странная беспечность, это отсутствие собственного национального характера, эта недостаточность живого патриотизма, которые до сих пор заметны в народе нашем. Кроме того, много частных пороков, по замечанию Карамзина, привилось к нам от татарского ига: привыкши к долговременному рабству, мы потеряли чувство собственного достоинства, обманывая по необходимости своих властителей, приучились употреблять обман для своих выгод и во взаимных сношениях.
Но прошли лета позорного рабства. Мощно восстала Русь и начала входить в более и более близкие отношения с просвещенными иностранными державами. Два века протекло после окончательного свержения тяжкого ига, и дивный преобразователь явился в полуевропейской, полуазиатской Московии!.. Все изменилось, все приняло новый, лучший вид под его властительною рукою… И это внезапное, коренное изменение во внутреннем быте народа составляет новое затруднение для того, кто хочет взять предметом романа жизнь допетровской Руси. Мы так далеко отодвинулись от этой жизни (говоря об образованном классе общества), столько испытали чуждых влияний после того, столько приобрели новых знаний, так расширили свой круг зрения, что нам странно и неловко всматриваться в старинные нравы, столь отличные от наших, сочувствовать стремлениям, для нас совершенно чуждым, принимать суждения и взгляды на жизнь, нам решительно непонятные… Много должен автор иметь поэтического чутья и исторического такта, много разносторонних и основательных знаний, много искусства в изложении, – чтобы внушить нам полное участие к этим чуждым для нас нравам, чтобы увлечь изображением этого быта, от нас отдаленного, этих страстей, для нас непонятных…
Удивительно ли после этого, что с таким ничтожным успехом до сих пор было у нас возделываемо это неблагодарное поле!. |
