Отчего такой долгий разговор о Маржерете? Из-за удивительной банальности его опусов. Во-первых, типичный, с позволения сказать, случай: поверхностное восприятие иностранными путешественниками и мемуаристами русского жизненного уклада и культуры приводило к тому, что их многочисленные заметки превращались в эдакий бессистемный винегрет из личных сиюминутных впечатлений.

Во-вторых, это яркий пример того, как из толстенного сочинения извлекается только то, что нужно для создания черного мифа о России. Маржерет много чего понаписал. Но только это конкретное место выдергивается из всех сочинений для доказательства русской лени. Юристы называют такой подход «презумпция виновности» — то есть априорной уверенностью в том, что русские в чем-то обязательно «плохи». Видите?! Еще Маржерет 400 лет назад говорил.

Маржерета нельзя рассматривать как первого русофоба, поведавшего миру о русской лени. Возможно, восстав из гроба, он бы с гневом отказался от такой роли — человек как будто был не мелкий и не подлый.

Немец (а по-современному — австриец) Герберштейн был поумнее (а точнее, похитрее) простодушного французского авантюриста. Особой лени русским он не приписывал, наше трудолюбие не воспевал и при этом непрерывный труд русского крестьянина вполне «объективистски» вписывал в общую картину тяжелой беспросветной жизни. Так умеют писать духовные наследники Герберштейна — западные корреспонденты, аккредитованные в Москве. «Крестьяне шесть дней в неделю работают на своего господина, а седьмой день в неделю предоставляется им для собственного хозяйства. Да уж, тут не до лени... Впрочем, этот самый господин — как раз и самый настоящий лентяй. «Как бы ни был беден боярин, то есть знатный человек, он все же считает для себя позором и бесчестьем работать собственными руками».

Герберштейна тоже поражает продуктовое изобилие, создаваемое трудами русских. Он скрупулезен в описаниях, по-европейски бережлив, считает каждую мелочь. Вот, скажем, посол-австриец счел достойным упоминания: «Когда однажды я купил живую рыбу, они (русские чиновники) рассердились, считая это зазорным для своего князя, и выдали мне четыре живых рыбины» (внимательный читатель помнит, что Герберштейн как гость находился на довольствии у «принимающей стороны» — московского великого князя). Тем больше доверия к ею словам об «изобилии хлеба и обыкновенных овощей».

Есть правда и упреки. «По всей стране нельзя найти черешни и орехов, за исключением лесных ». Нашел-таки чем уколоть! Нет в Москве черешни и бразильских орехов, кэшью. Нищета... Мог бы еще попрекнуть отсутствием на столе киви и ананасов.

Да и хлеб наш на поверку оказывается горек. «Их прекрасные белые хлебы, имеющие вид лошадиного хомута, знаменуют для всех, их вкушающих, тяжкое иго и вечное рабство, которым они этот хлеб заслуживают ». Вот такие, оказывается, глубокие философские выводы можно сделать... из классической формы русского калача. А еще можно было бы про замок на дверях темницы (на замок калач тоже похож), но тут Герберштейн не додумал.

Так что и у него, объективиста, — если не лень, так уж тупость и рабство.

«Двери жилищ низки, так что каждый входящий в своей высокой шапке должен согнуться и наклониться»,— также отмечает наш Зигмунд свет фон Герберштейнович и объясняет, что так устроено, чтобы «они не отвыкали все время кланяться».