Россия была подготовлена своим предшествующим развитием к революции, но она была подготовлена и к такому развитию событий, которое оставляло возможность для возникновения тоталитарного и деспотического режима, казарменного социализма, то есть к сталинизму.

Вопрос о взаимосвязи и преемственности между Россией XIX и Россией XX веков — между самодержавием русских царей и самодержавием Сталина — до сих пор служит предметов ожесточенных дискуссий среди различных представителей эмигрантской мысли и западной советологии, в официальной историографии и националистических течениях современной литературы и публицистики. Не вдаваясь во все оттенки мнений, приведем лишь некоторые крайние высказывания. Так, например, редактор издаваемой в Париже газеты «Русская мысль» Ирина Иловайская писала: «Наша точка зрения, если отжать ее до самой сути, состоит в полном отвержении тождества русской и советской государственности. Отвергаем и опровергаем мы это тождество не наследственно и традиционно, а исходя из четкого понимания, что ни в каком плане и ни в какой области возникшая после революции коммунистическая машина не связывается с историческим прошлым России, не ложится в русло русской культурной и духовной традиции. Эта машина не является продолжением России даже в самых худших имперских и крепостнических проявлениях последней, как бы умело и успешно ни использовала она самые низкие человеческие черты, отчасти этими явлениями порожденные: сама их природа, качество зла различны… Русская история прервалась большевистским переворотом, когда она уже четко шла к либерализации и демократизации, к европейской уравновешенности и сверхъевропейской гуманности. Оттуда и должна она восстановиться…»

Напротив, американский историк Ричард Пайпс в своей книге «Россия при старом режиме» пытается доказать не только полную аналогию, но и всестороннюю преемственность истории России XIX и XX веков: «Между 1878 и 1881 годами в России был заложен юридический и организационный фундамент бюрократическо-полицейского режима с тоталитарными обертонами, который пребывает в целости и сохранности до сего времени. Можно с уверенностью сказать, что корни современного тоталитаризма следует искать скорее здесь, чем в идеях Руссо, Гегеля или Маркса. Ибо, хотя идеи могут породить новые идеи, они приводят к организационным переменам, лишь если падут на почву, готовую их принять».

Убежден, что истина лежит между этими крайними точками зрения. История не может прерваться в результате даже самой радикальной революции, и хотя природа социальной революции означает решительный разрыв с прежней структурой и порядками старого общества, характер революции и ее последствия связаны с характером и особенностями этого старого общества. В революции есть и отрицание прошлого, и сохранение преемственности, а потому ошибочно принимать во внимание только что-то одно, не видя другой стороны взаимосвязи прошлого и настоящего. Как за 60–70 лет до революции, так и позднее, Россия прошла через ряд различных эпох, одной из которых была эпоха Сталина и сталинизма.

Прервалась не русская история, а история царской России, причем разрыв произошел не на ровном пути к «европейской уравновешенности» и «сверхъевропейской гуманности», а на исходе безжалостной империалистической войны, которая велась не за какие-то гуманистические идеалы, а за передел мира и за колонии.

Большевики отмечали не только революционность русского рабочего класса, но и крайнюю отсталость основной массы трудящихся России. Именно поэтому, как не раз предупреждал Ленин, в России сравнительно легко начать социалистическую революцию, но гораздо труднее довести ее до конца — и не только в экономике, но и в сознании людей. Конечно, культура, которую народ мог бы обрести в более развитом буржуазном обществе, была бы по преимуществу буржуазной, а не социалистической. Некоторые революционеры считали неграмотность народа не недостатком, а преимуществом для революционной пропаганды, ибо народ легче будет воспринимать социалистические идеи, не зная других.