Тристан перегнулся через спинку моего сиденья.

– Дай ее мне, – сказал он. – Захвачу с собой в колледж и сделаю срезы. Установим, что это за штука.

Его брат улыбнулся.

– Наверное, выяснится, что она носит какое-нибудь пышное название. Но для меня она навсегда останется тем, что все-таки выбило мистера Кендалла из колеи!

– Вообще интересный визит, – сказал я. – И меня восхитило, как вы вытащили эту занозу из глаза, Зигфрид. Блестяще, надо признаться.

– Вы очень любезны, Джеймс, – проворковал мой партнер. – Просто один из моих давних приемов. Ну, и, конечно, щипчики заметно облегчают дело.

Я кивнул.

– Да, они просто прелесть. Ничего похожего я никогда не видел. Где вы их нашли?

– В киоске с инструментами на последнем ветеринарном конгрессе. Выложил кучу денег, но они того стоят. Вот посмотрите… – Он сунул руку в нагрудный карман, потом пошарил в боковых и, пока он продолжал ощупывать пиджак, по его лицу медленно разливалось выражение унылой безнадежности.

Наконец он оставил поиски, откашлялся и устремил взгляд на шоссе впереди.

– Я… э… покажу их вам как-нибудь в другой раз, Джеймс, – произнес он сипло.

Я промолчал, но я-то знал. Как и Зигфрид, как и Тристан.

Мы все трое знали, что он забыл их на ферме.

2

Когда я забрался в постель и обнял Хелен, мне вновь пришло в голову, что мало какое наслаждение в мире сравнимо с возможностью согреться возле любимой женщины, когда ты промерз до мозга костей.

Электрических одеял в тридцатых годах не было и в помине. А как бы они тогда пригодились сельским ветеринарам! Просто поразительно, до какой степени способен окоченеть человек, когда его в глухую ночь стаскивают с постели, а затем он раздевается в холодном коровнике или хлеву, еще совсем сонный и вялый. И даже возвращение в постель превращалось в муку: сколько раз я, обессилев, битый час тщетно пытался уснуть, а заледеневшие руки и ноги никак не желали отходить.

Но с тех пор как я женился, все это кануло в область мрачных воспоминаний. Хелен пошевелилась во сне – она уже привыкла к тому, что ее муж ночью исчезает, а затем появляется вновь, превращенный в ледышку, – и инстинктивно теснее прижалась ко мне. С блаженным вздохом я ощутил, что отогреваюсь, и тотчас события последних двух часов отодвинулись в неизмеримую даль.

Все началось с требовательного телефонного трезвона у меня над ухом в час ночи. Уже наступило воскресенье, а у фермеров была привычка: после долгого субботнего вечерка зайти поглядеть скотину, да и решить, что без ветеринара тут никак не обойтись.

На этот раз звонил Харолд Инглдью. И я сразу же сообразил, что он только-только успел вернуться после обычных своих десяти пинт в "Четырех подковах", где не очень-то соблюдался час закрытия, установленный законом.

В хрипловатом дребезжании его голоса проскальзывала предательская невнятность.

– Овца у меня не того. Приедете что ли?

– Она очень плоха? – В дурмане сна я всегда цепляюсь за надежду, что в одну прекрасную ночь услышу в ответ: "Да нет, пожалуй. Можно и до утра подождать…" Надежда эта неизменно остается тщетной. Обманула она меня и на этот раз.

– Куда уж хуже-то. Вот-вот помрет.

"Нельзя терять ни секунды!" – мрачно подумал я. Впрочем, она, вероятно, помирала весь вечер, пока Харолд предавался возлияниям.

Однако нет худа без добра: больная овца ничем особо страшным не грозила.